Мы вечно в пути, мы — голодное где-то.
Мы отчаянная, ненадежная жизнь.
За краюху безумного этого света
До последнего, парень, держись.
Крест на изорванной,
штопаной коже,
Под тельняшкою рвется и пляшет душа.
Я смотрю на живые и грязные рожи,
Дорогие мои кореша.
Без погоды, в дерьмо и кипящую воду
Вылетаем, надеясь успеть до зари.
Мы — недоеденная свобода,
Мы — солдаты удачи, судьбы звонари.
Крест висит на соленой
от прошлого коже,
Под тельняшкой горит и рыдает душа.
Чье-то небо целует наши пыльные рожи,
Чье-то небо нам отдается спеша.
Мы спасаем наш мир от дряни и порчи,
Заедая тоской и надеждою снег.
Мы стоим над могилою-пропастью молча,
Наблюдая, как в вечность ползет человек.
Почерневшая от предчувствий и страха,
Бьется жила на белом от боли виске.
Мы в последнюю, ночную атаку
Поднимаем себя с живота, налегке.
Играла женщина Джульетту.
Играла с чувством — бурно, смело,
ходила вкривь, фальшиво пела
и пропускала по куплету.
А умирала так визгливо,
что я заплакал о поэте.
Да, пьеса сыграна правдиво, —
печальней нет ее на свете!
Двадцать третье июля,
паук на окне. Не жарко.
Закат, как собачьи слюни,
как вино от святого Марка.
Эшли, Америка, Кеннеди,
фары, шуршащие прелести,
смех Мерилин и челяди,
бабочки, звезды, челюсти.
Вечер, как память мертвого,
как любовь еще не пришедшего.
Эшли — трава натертая.
Мисс Америка — сумасшедшая.
Она чуть пьяна, красивая,
в глазах — капли нежной грязи.
Беззащитная, не спесивая.
Непорочны слепые связи.
Он крут, он глядит уверенно.
Он Цезарь — войне, Нерон — сладости,
но не знает еще, что отмерено
ему и ей легкой радостью…
Двадцать третье июля.
Кондиционер, не жарко.
Вечер. Кровать. На стуле —
Евангелие от Марка.
Чулпан —
Дурман медовых голосов
Из легких.
Театр-день, театр-ночь,
Веревки.
Чулпан —
Чулан, где я не чую рук,
Не слышу тела.
Ты в темноте успела рассказать
Все, что хотела.
Чулпан —
Стакан хрустальный вылетел в окно,
Прозрачней смысла.
Я видел, как твое последнее кино
Сжигало числа.
Чулпан,
Я пьян, но только не коньяк
Тому причиной.
Ты объяснила мне, кто женщина сейчас,
А кто мужчина.
Разгребая ручищами воздух,
Выдвинув тела лестницу,
Покачиваясь над толпой,
В обнимку с гремящим голосом,
Кося лошадиными фарами,
Наполненный пьяными чарами,
Вскрывая штыками ног
Животы прыщавых дорог,
Шагает печальный Брок.
Вертикалится он, дон-кихотится,
Белозубо кокеткам скалится,
Наблюдая, как небо старится,
Как каналы тоской беломорятся.
Десять лет, как живем вдвоем,
Хотя встречи кротки и кратки.
Наш роман не гора — водоем,
Дышат вместе клочки и заплатки.
Но если есть под душой перина,
Это ты, Катерина.
Если душ есть, песок и море,
Значит, есть Секре-Кер в Париже.
Чту печаль в твоем нежном взоре,
Мы с тобой то дальше, то ближе,
Но если моет мне кто-то спину,
То это ты, Катерина.
Добрей тебя и нежней — не видел.
Верный друг, для родных — святая.
Ничем Бог тебя не обидел,
Но я вечно бегу от рая.
Кто звезда украинского сплина?
Конечно ты, Катерина.
Что грешки нам — палки да ёлки,
Все случается в долгой разлуке.
Но о твоей ахматовской челке
Говорит не язык мой, а руки.
И если пью я французские вина,
То только с тобой, Катерина.
Пред тобой виноват, не спорю,
Вынес мусор прибой кипящий.
Но если будут песок и море,
Станет и наша жизнь настоящей.
И если вспыхнут стихи у камина,
То лишь для тебя, Катерина.
Полетали с тобой немало
Между Киевом и Пальмирой.
И гораздо надежней стала
Наша связь с посторонним миром.
Метафизическая эта картина
Отражает нас, Катерина.
В суетливой борьбе мирской
Я — твой Мастер, ты — Маргарита.
Я еще не совсем неживой,
Да и ты еще не убита.
Слава богу, жужжит пружина
Наших часов, Катерина.
Ты сама никогда не звонишь,
Да и меня постоянно нет дома.
Красота расставаний в том лишь,
Что с новой встречей все по-другому,
И никогда нас не съест рутина
Благодаря ветрам, Катерина.