Я уплыву на маленькой лодченке,
Испуганно и строго глядя вдаль,
Туда, где по изгибу горизонта
Коснулась неба смелая вода.
Я вниз взгляну, вся потускнев от грусти,
Не улыбнусь на смех и ласки волн,
Увижу дно и дрогну от предчувствий,
И задержавшись дрогнет вдруг весло.
Когда же отслужит свой молебен,
И первая звезда подаст сигнал из мути, —
Я выполню свой неповторный жребий,
Но не с победой кончу краткий путь.
Туманы курят поутру над взморьем,
И волны рушатся на сбившийся песок…
Старик какой-то пристально посмотрит,
Найдя мое уплывшее весло.
Я стерегу родное пепелище
На недоступной тишине вершин,
И дни плывут задумчивей и чище,
И осень бродит в сумраке долин.
Золотокудрая овеяла леса
Усталостью уже ненужной ласки.
Прозрачная больная стрекоза
Дарит ветрам красу своей окраски.
Опять вдали, неведомо печален,
Ты прошептал невнятные слова.
Их эхо принесло из сонной дали
И повторила мертвая трава.
Под благовейный шум умершей рощи
Я их ловлю в своем покое строгом.
И взгляд мой стал бесстрастнее и проще,
И, может быть, печальнее немного.
В глухих лесах осеннее кладбище,
Мольба безвольная испуганных осин.
И дни плывут бесцельнее и чище
В прозрачном золоте родных вершин.
Дни весны шумливее и злее,
Думы тоже ласковей и злей.
Все ясней в душе, что не сумею
Тихо жить на стынущей земле.
Мне ль не знать, что огненная слава
Дух избранников своих испепелит,
Что любовь — смертельная забава,
Ева нежная и темная Лилит.
Даже смерти странная внезапность
Сердцу грозный свой привет кричит,
И растет, и крепнет злая жадность
Тронуть все бессмертные ключи.
Думы зреют радостней и злее,
Дни весны — кричащие стрижи.
И подходит, ближе и смелее, —
Вот она! — стремительная жизнь.
Слетают мраки солнечных утрат.
В последней тишине осенний сад:
Отжитых горестей и дум покой,
Изжитых радостей цветок сухой.
Над садом ворон — черных два крыла.
Над садом смерть, крылатая стрела.
В предсмертной дрожи затихает сад,
Простить не может солнечных утрат.
Под взглядом звезд, безжизненно прекрасных,
Ни горю, ни мечтам не устоять.
Летят часы, земному непричастны.
И море вдалеке поет опять.
Но мрак плывет, лазурь растет и крепнет,
Пустынно и спокойно веселясь.
Неверный ветер ветки мнет и треплет.
Неузнаваемая спит земля.
О, сколько чаек вьется с резким криком
Над редким лесом телеграфных мачт,
Сплетая вместе вопли воли дикой
И тонких проводов счастливый плач!
Скупые дни, расценены давно вы!
Мне жизнь — соперница, не кесарь, не судья.
Над новым днем встает с улыбкой новой
Моя розовоперстая судьба.
Пустыми улицами в девственном рассвете
Иду вперед, как первый назарей,
И ангел каменный, с масличной серой ветвью,
Меня встречает в утренней заре.
На землю опускаются широко
Невспугиваемые небеса.
Дома горят, в огне пылают стекла,
И первый луч во взгляде — как слеза.
То наши предки ядом путешествий
Нас отравили, и из дальних льдов
Адриатической лукавой лести
Упрямый всплеск мы слышим, смех и вздох.
И узнаем у львиного подножья
Ночную площадь, факелы, толпу,
И сердце выбирает с новой дрожью
Старинную тревожную судьбу.
Мы вспоминаем с легкостью обмана
Иные страны и иные дни,
Настойчивость приморского тумана
И Лондона дождливые огни,
Шотландии простор и нелюдимость,
Среди руин запавшие века,
Холодную весну, поля и жимолость,
И утренние с моря облака,
Но снова вдаль, и узнаю мгновенья,
И над Бастилией слепой закат,
И наугад, под нежный запах тленья,
Брожу среди забытых баррикад.
Но вот виденья югом засинели,
Качаясь на волне, скрипит баркас,
И песнями старинное веселье
Беспечный оживляет нам Прованс.
Так, в старом погребе, в углу, за бочкой,
Найдя заплесневелую бутыль,
С веселой осторожностью хлопочем,
Счищаем грязь и обдуваем пыль.
В бутылке настоялось влагой пенной,
Заложенное предками давно,
Прозрачно, и хмельно, и драгоценно,
Тысячелетий щедрое вино.
