Обнажённые ритмы

барабан, взрываясь, повторяет снова

в крике неумолчном, в моноритме шалом

яростное слово.

И не слово даже,

а обрывок бранный,—

древнее кощунство,

выкрик полупьяный.

Крик далеких предков — злое

наважденье,—

временем рождённый, вовремя умрет он,

месса из проклятий, хохот до икоты,

до изнеможенья.

Древняя тахона

тьму дробит с налёту

рёвом исступлённым

из десятков глоток.

Эта песня мрака, эта боль земная,

этот зов далёкий клонит нас все ниже,

треплет нас, швыряет, наземь повергая,

к тайнам древним ближе.

С бешеною страстью,

темной, непонятной, жгучей и напрасной,

гонит нас, швыряет, наземь повергая,

пьяный от злорадства,

голый вой земной,

древнее кощунство,

выкрик озорной.

Хосе Родригес Мендес

ПОЭМА О САХАРНОМ ЗАВОДЕ

1

Нас били плетью,

нас держали в страхе,

чтоб стали мы покорней

                      стреноженных коней,

покорнее волов,

чтоб жили мы покорно

и подыхали в страхе,

как на бойне скот.

А чтобы нас утешить,

нам говорили часто,

что есть на небе бог.

Но бог был так далеко,

и мы к его престолу

шагали под конвоем

карающих хлыстов.

О, как мы тосковали по кокосам

                          наших джунглей,

по чистой лозе чёток

в руках далёкой пальмы.

2

Всю жизнь, десятки лет —

пятнадцать,

тридцать,

сорок —

мы засеваем землю для других,

а дома

в наших жалких очагах,

в глазах детей,

в желудках жён

пирует, пляшет, и вопит,

и плачет

ГОЛОД.

Сегодня мы такие же рабы:

хоть нас не хлещут плетью — страх

                                         остался.

Мы надрываемся из-за подённой платы,

из-за денег,

из-за жадности пронырливых дельцов,

из-за того, что наши братья,

прошитые свинцом,

на эту землю замертво упали,

и в эту землю, мёртвые, легли.

Мы раньше пели после жатвы тростника

и голодали перед жатвой,

теперь мы знаем, что и жатва не для нас:

мы дохнем с голоду

и в пору жатвы.

Мы перед жатвой — жалкие рабы

и после жатвы — жалкие рабы!

3

Прошли века,

а мой народ, как прежде,

жуёт изглоданную жвачку нищеты.

Но хватит!

Скоро все, что нас калечит,

что страхом застилает нам глаза,

всё рухнет!

Всех идолов, придуманных нарочно,

чтобы держать нас в постоянном страхе,

мы вышвырнем

вот этими руками,

мы вырвем прочь,

как сорную траву.

Я верю:

скоро мы увидим,

как вспыхнут наши вшивые бараки,

как сдохнут все надсмотрщики на свете,—

их речи смолкнут,

и погаснут взгляды их,

разящие, как плети!

Хосе Сакариас Тальет

РУМБА

Мама, ты слышишь маримбу и бонгó?

Мабимба, мабомба, мабомба и бомбó!

Как танцует румбу чёрная Томаса!

Как танцует румбу Че Энкарнасьон!

Поворот — направо, поворот — налево,

так танцует румбу Че Энкарнасьон:

бьёт себя по пяткам, бьёт себя по ляжкам,

сил он не жалеет, танцем увлечён.

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Мощно крутит телом девочка Томаса,

будто вкруг какой-то неподвижной оси

буря крутит флюгер румбе в унисон,

чтобы в бездну румбы, брошенный с размаху,

ринулся в атаку Че Энкарнасьон.

Куклой на верёвке — в судороге руки,

плечи исступлённо выгнуты назад,

трепетно сгибая аркою колени,

прямо на Томасу наступает он.

— Шаг меняй, Чечé!

Шаг меняй, Чечé!

Шаг меняй, Чечé!

Чёрная Томаса поднимает локти,

и сплетает пальцы обнажённых рук,

и кладёт на них эбеновый затылок,

и тогда партнёр, как выстрелом, сражён.

Чёрная Томаса опускает плечи,

и её бесстыдно приоткрытой грудью

ослеплён внезапно Че Энкарнасьон.

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Разъярённый негр бросается на приступ,

стискивая в пальцах шёлковый платок;

он платком коснётся чёртовой Томасы,

он прорвёт напором вражеский заслон!

Но она опять бросает: «Не получишь!»

И, теряя голос в исступлённом вое,

пламенем взмывает Че Энкарнасьон.

Словно ветром сдуло чёрную Томасу,

и опять партнёр позорно побеждён,

и опять партнёр идёт за нею вслед,

и опять, услышав яростное «нет!»,

опускает руки Че Энкарнасьон.

Мама, ты слышишь маримбу и бонго?

Мабимба, мабомба, мабомба и бомбо!

Палочки вонзаются

в усталый барабан:

маки, чаки, чаки, чараки!

Струны на гитаре яростно дрожат,

и гремят мараки.

Мягко на колени падает Томаса,

и лежат покорно руки с двух сторон…

Только запах сельвы,

только запах пота,

только запах дома,

только запах дыма,

только два кокоса с двух высоких крон,

а на них рисунок, выведенный мелом:

наверху — две точки,

а внизу — тире;

и ещё два тела, брошенных на землю,

жаркое дыханье и зеркальный пот.

Палочки вонзаются

в усталый барабан:

чаки, чаки, чаки, чараки!

Струны на гитаре яростно дрожат,

и гремят мараки.

В пароксизме румбы мечутся танцоры,

и летит к чертям разбитый барабан:

пики-тики-пан! Пики-тики-пан!

Пики-тики-пан! Пики-тики-пан!

И летит на землю чёрная Томаса,

и летит на землю Че Энкарнасьон.

И на этом месте умирает румба…

Пики-тики-пан!

Пики-тики-пан! Ком-пон-тон!..

Пум!.. Пум!..

Луис Палес Матос

УВЕСЕЛЕНИЯ

Английский флаг над портом взвился:

«Открыть дома терпимости!»

За ним французский появился:

«Бродяг из баров вымести!»

Флаг янки:

«Эй, рому, негр, поближе, антильянки!»

Ром, проститутки, битые бутыли…

Так развлекаются великие державы

в моей Антилии.

АНТИЛИЯ-МУЛАТКА

Я сейчас погружаюсь, мулатка,

в море, что вокруг тебя простёрто,

в море с медленной паточной волною,

знойной бухтой и сахарным портом,

в море, на котором позолотой

утомлённые лучи уснули,

берега которого — снующий,

неумолкающий улей.

Я сейчас борозжу, мулатка,

море островов твоих зелёных.

Набираются сил в твоих изгибах,

развиваясь и свиваясь, циклоны;

и в ночи твоих глаз мой кораблик

заплутался, их тьмой заворожённый.

О моя мулатка! О, мгновенье

пробуждения на Антилах!

Взрывается буйство твоих красок

алой музыкой радости в жилах.

Ананас, табак, лимон — отовсюду