Ехал к вам я дорогой знакомой,
В окруженье лесов и полей,
Становились природы хоромы
Всё богаче и всё веселей.
Точно мастер, влюбленный в Россию
И любуясь родной стороной,
Рисовал эти дали лесные,
Небо августа надо мной.
Из столетий седого тумана
Вдруг сверкнуло подобье луча —
День рождения Тициана
В этот день календарь отмечал.
И пейзажа сиянье погасло,
И явился веков великан —
Океан ослепительных красок
Под названием Тициан.
Он царил над людьми и природой
В многолепье вселенской зари,
Проходили несчетные годы,
Целый век он всевластно царил.
И в искусства волшебную сферу
С беспощадностью мастер проник,
Создавая нагую Венеру,
Иль пейзажи, иль мира владык!
Мир, который доступен был оку,
Обессмертил он кистью своей,
Но, отдав ему дань, как пророку,
Я вернулся в мир наших полей.
Волшебство нашей скромной природы
В позднем, летнем сиянии дня,
И леса нашей русской породы,
И поля окружили меня.
Краски жили, и птицы в них пели,
И звала с ними в лес, как домой,
Ваша легкая, ясная прелесть,
Порожденная жизнью самой!
Как будто ветер зашумел навстречу,
Топча кусты, венцы высоких трав,
И вышел лось, высокий, темноплечий,
Глаза расширив, голову подняв.
Рогатая оцепенела груда,
Смотрел, не опуская головы,
На вставшее пред ним лесное чудо,
А этим чудом были вы.
Ему такого не случалось видеть,
И вам хотелось ближе подойти,
Не испугать и бегством не обидеть,
Не преградить сохатому пути.
И вы смотрели оба друг на друга,
Не двигаясь, не шевеля кусты,
Как в центре заколдованного круга,
Очерченного силой красоты.
Потом, взмахнув ветвистыми рогами,
Он отступил, как будто он погас,
Неслышными он уходил кругами,
Но вы — его, и он — запомнил вас.
Его глаза горели словно свечи,
Он гордо шел, неведомо к кому,
И сколько раз в день необычной встречи
В лесной глуши являлись вы ему!
Питер Брейгель, Питер Брейгель,
Ты не жаловал господ,
За наградами не бегал
И любил простой народ.
А когда мужик твой дунул
В пляс с крестьянского двора,
Ложку в шляпу он засунул
Вместо барского пера.
А когда играли дети —
Игр в картине не сочтешь,
Ты писал в своем столетье
И сейчас для нас живешь.
Ты писал всё, что хотелось,
Я запомнил — на углу
Ту девчонку, что уселась,
Блин кусая, на полу.
То в «Деревенской свадьбе» было,
Ты ж в деревне мастер свой,
Брейгель, ты большую силу
Кисти дал передовой.
И слепцы, что шли покорно
За слепым поводырем,
Все в овраг свалились черный
Друг за другом, черным днем.
А хотел ты не уродов
Показать начистоту,
Слепоту владык народов
И народов слепоту.
В простоте своей могучей
И в величье простоты,
Был ты, Брейгель, мастер лучший,
Гений жизни и мечты.
Быть его единоверцем —
Пусть труды и нелегки…
Но к нему с открытым сердцем
Я б пошел в ученики.
Шри-Ланка — название Цейлона,
И оттуда Будда у меня —
Он такой же, как во время оно, —
Статуэтка желтого огня.
Я спросил спокойнейшего Будду,
Чьи сияли вечностью виски:
«Долго ли еще бродить я буду —
По земле, по торжищам мирским?»
И спокойнейший ответил Будда,
Не поднявши золоченых век:
«Я не знаю — хорошо иль худо
Путь ты свой окончишь, человек!
Но стихи, рожденные тобою,
Где ты весь в слова перегорел,
Будут жить особою судьбою,
Дольше всех тобой свершенных дел».
«Как же называется присловье,
Что ведет к началу всех начал?» —
«Это называется любовью»,—
Улыбнувшись, Будда отвечал.
Ни я, ни вы не верим больше чуду,
И никому уж нас не убедить,
Но вы сказали: ровно в полночь буду,
Как некий дух, незримо приходить!
Двенадцать скоро. Никаких заклятий
И чернокнижья нету у меня,
И дьявол у меня не на зарплате,
И никакого адского огня.
И рядом нет ни башни, ни собора,
Не бьют часы и совы не кричат,
Но знаю я — двенадцать будет скоро
И вы пройдете через темный сад.
Я знаю — вы меня не огорчите,
Я признаю всё ваше торжество,
Но если здесь вы — просто постучите,
Услышу я, не веря в колдовство!
Я так сказал вполголоса, но с жаром.
Едва мой голос в комнате затих,
Четыре четких раздались удара,
Что делать мне, но я ведь слышал их!
И никакого звона старой башни,
И никакой тревоги иль тоски,
И на часах — двенадцать, и не страшно,
И ветер счастья холодит виски!
