Сочинения. Письма

В его большом белом теле есть что-то от капризной женщины, нарочито, но ловко манерничающей.

Слушаешь его — кажется, что революция, разгром купечества — для него просто личные его неудачи, первые неудачи, которыми он не потрясен, а просто обижен.

Но вот в красивом и беспечном его рассказе вдруг мелькают отдельные замечания, и начинаешь понимать Сафонова лучше.

Он поблескивает ослепительными острыми зубами:

— Ха, раньше дураками люди были. Бо-ольшими дураками. Теперь умнее пошли. Раньше тысячи рублей на разведку убивали и доставали золота всего-навсего пудами, теперь ни одной копейки на розыски не тратят, а золото берут целыми фунтами. Хо… Хозяйственники…

Последнее слово звучит уже презрительно.

— Золото не бухгалтерией достается, а мученьями.

Внутри Сафонова таится зверь недовольства, досады и злобы. Он лучше других знает значение бухгалтерии, он сам неплохо вел тройную — итальянскую, — но язвительные слова закручены у него всегда остро и тонко. И что ж… Они часто попадали в цель. На самом деле, как плохо поставлено у Союззолота разведывательное дело, как зачастую «хозяйственники» сидят у нас на приисках. «Обиженный» прав.

Но, впрочем, он сам бы не прочь, пожалуй, получить место в советском хозяйстве. Ну, хотя бы вот устроиться завхозом на прииске Майском…

Ведь вот другой богач, миллионер, китаец Ли-Пу-Шу, работает же в конторе переводчиком. Рублей двести зашибает. Необходимый человек.

Ли-Пу-Шу. Это — целая история. О Ли-Пу-Шу уже пели песни китайцы-скальды Сахо-Ляна и Чи-Фу, уже писали стихи поэты, его имя порхало на губах многих китайских, корейских, японских и русских женщин; сам генерал-губернатор говорил о нем почтительно, как о друге. Ли-Пу-Шу жил в Благовещенске и имел основной капитал в полтора миллиона рублей. Теперь он — переводчик при конторе Союззолото и получает двести рублей в месяц. Это — большие деньги.

Ли-Пу-Шу — буквально лилипут. Он удивительно мал ростом. У него ручки и ножки ребенка. Но на плоском подвижном лице бегают, сверкают узко прорезанные глаза — глаза, поражающие силой заложенной в них жизни. Губы у Ли-Пу-Шу всегда полураскрыты и обнажают два тяжелых золотых слитка зубов — зубы у него все сплошь золотые.

Ли-Пу-Шу разговаривает смешно, по-ребячески. Над ним все смеются. От его смеха даже добреют. Он ругается, плюется, сердится. Все это делается страстно, но как-то по-игрушечному страстно, вот именно игрушечно…

Но может сделаться и страшно, если подумаешь, что эти детские руки держали полтора миллиона и миллионы золота, еще таящиеся в земле. Да, Ли-Пу-Шу обладал громадной силой, недаром о нем так почтительно отзывался генерал-губернатор.

Неизвестно, как сын торговца женщинами пришел к миллионам. Известно только, что Ли-Пу-Шу держал в руках даже все организации контрабандистов, расположенных по Приамурью. У него были свои конторы, свои пароходы, свои магазины, свои прииски, свои табуны, свои поля риса, пшеницы, луга.

Его боялись, перед ним заискивали.

Сначала он располагал четырьмя женами: одной китаянкой, одной кореянкой и двумя русскими. Но потом он прикупил еще одну — японку. Это была девочка, которую ему уступил отец за пустяки.

Ли-Пу-Шу вспоминает своих жен и ругается (все отняли!). При этом глаза у него делаются фиолетовыми от спрятанного в них огня, а детские ручки сжимаются в кулаки.

Иногда с золотых приисков Ли-Пу-Шу бежали китайцы-рабочие. Труд был невыносим. Тогда казачьи части ловили беглецов и приводили обратно. Ли-Пу-Шу велел их пороть и сажать в тюрьму. Его кулаки сжимались тогда точно так же, как и сейчас, глазки сверкали… Он богател…

Сейчас его держат в конторе потому, что он умеет «договариваться» с китайскими рабочими. Вероятно, он берет взятки. И кроме того, он так смешон, так безобиден…

Нет, заговорите с ним о советском строительстве, посмотрите ему в глаза. Он ненавидит советскую власть.

Моторный ходит в гимнастерке, оставшейся у него после демобилизации конных частей Красной армии, и в мягких черных пимах (валенках). Он пользуется большим успехом у артельных мамок, но, кажется, сам совершенно не обращает на них внимания. Он — общественный работник. Все свои знания он упорно бросает на общественную работу. Заведующий клубом, секретарь приис-кома, фактическая милиция — всё это взвалено на него. Впрочем, все это он взвалил на себя добровольно.

Вечером в клубе шум. Идет репетиция. Моторный сидит верхом на скамейке и суфлирует. Жены счетовода, бухгалтера и завхоза визжат на сцене, мужчины басят успокоительно. Мужской голос вообще гораздо спокойнее женского.

Пьесы ставятся самые разнообразные — от агитки и водевиля до драмы включительно, причем последние Моторный просто урезывает. Я видел такие урезанные драмы. «Бедность не порок» Островского, например, сокращена в несколько раз и умещена в одном акте. Моторный обращается с пьесами круче, чем Мейерхольд.

Пьесы идут в тесном культбараке. Народу набивается — не продохнуть. Приходят решительно все — и русские, и китайцы, и корейцы. Игру артистов то и дело прерывают аплодисментами.

К концу представления в бараке делается непереносимо душно, и все спешат разойтись. Днем и вечером в бараке обыкновенно нечто вроде клуба. Моторный однажды в административном порядке привлек бухгалтера Егорова к читке лекций на тему «Временные хозяйственные затруднения страны и выполнение программы по приискам».

Счетовода Твердова он заставил три вечера подряд читать собравшимся рабочим горьковского «Фому Гордеева». На следующий день была назначена читка рассказов Веры Инбер, но Твердов приревновал Моторного к своей жене и читать отказался.

Вместо него сел читать фельдшер Рыбников, но он еще в середине читки безнадежно скатился к похабщине, и его стащили со стола за фалды.

Тогда Моторный стал читать сам. Когда в стороне кто-нибудь начинал шуметь, он сдвигал брови, глядел в сторону неспокойно и говорил:

— Товарищ! — затем читка продолжалась.

На другой день я видел, как Моторный арестовывал пьяного, буянившего приискателя. Он тащил его в амбар и ругался:

— На читку не ходишь, а только безобразничаешь!

Моторный входил в повседневность приисковой работы со своей гимнастеркой и мягкими валенками как-то просто, в обязательном порядке.

Все было в порядке: Моторный должен был сдерживать приискательский пыл, бороться с пьянством, проводить лекции и суфлировать женам счетоводов. Это было порядком вещей.

Когда бежал со стана вредитель Кабанов, захватив с собой золото и винтовку, Моторный гнался за ним в голове отряда и, по-кавалерийски осадив лошадь у самого направленного на него дула, закричал, размахивая наганом:

— Сдавайсь!..

И Кабанов сдался. Его торжественно привели обратно на прииски и посадили в знаменитый амбар до пересылки. Моторный взял бердан и собственнолично охранял амбар всю ночь.

У него был определенный авторитет. Политическое кредо. Когда он говорил на собраниях, в его лице слушали комсомол и относились с большим уважением.

Он был признанным оратором приисков. Его логика побеждала. Потому что он исходил всегда от пролетариата и революции.

Моторный демонстративно отказывался от многих благ. Отказывался и от спирта, единственно что служило доводом в его пользу.

И все-таки трудно было нащупать ту грань, от которой начинался Моторный-администратор. Сами условия скученности, семейственности людей заставляли объясняться по-семейственному.

— Так, мол, зарываешься ты, братишка Рыбников…

И фельдшер в ответ смеялся просительно и стихал на некоторое время, конечно, потому, что чего в самом деле лезть на рожон?

Раз один из буйнейших и сильнейших приискателей неожиданно выкинул фокус. Похоже было, что в него вселился дьявол. Он выгнал всех из барака, выпил все, что находилось под рукой, и сломал все, что можно было сломать; затем он ворвался в рыбниковскую лабораторию и растоптал двенадцать пузырьков капель датского короля. Рыбников рвал на себе волосы.