Литургия красоты. Стихийные гимны

ПРИМЕТА

Только ты в мой ум проник,

В замок, спрятанный за рвами.

Ты увидел тайный лик,

С зачарованными снами.

Что нам этот бледный мир?

Есть с тобой у нас примета:

В каждом схимнике — вампир,

В каждом дьяволе — комета.

Только ты поймешь меня.

Только ты. На что мне люди!

Мы — от Духа и Огня,

Мы с тобой — чудо в Чуде.

ЗМЕЯ

Постои. Мне кажется, что я о чем-то позабыл.

Чей странный вскрик: «Змея! Змея!» — чей это

                                 возглас был?

О том я в сказке ли читал? Иль сам сказал

                                        кому?

Или услышал от кого? Не знаю, не пойму.

Но в этот самый беглый миг я вспомнил вдруг

                                       опять,

Как сладко телом к телу льнуть, как радостно

                                      обнять,

И как в глаза идет огонь зеленых женских глаз,

И как возможно в Вечный Круг сковать единый

                                          час.

О, в этот миг, когда ты мне шепнула: «Милый

                                        мой!»—

Я вдруг почувствовал, что вновь я схвачен

                                властной Тьмой,

Что звезды к звездам в Небесах стремительно

                                         текут,

Но вес созвездья сплетены в один гигантский жгут.

И в этот жгут спешат, бегут несчетности людей,

Снаружи он блестящ и тверд, но в полости своей,

Во впалой сфере жадных звезд сокрыта топь болот,

И кто войдет, о, кто войдет,— навек с ним

                                      кончен счет.

Безумный сон. Правдив ли он иль ложен,—как

                                        мне знать?

Но только вдруг я ощутил, что страшно мне обнять,

И я люблю — и я хочу — и я шепчу: «Моя!»

Но молча в памяти моей звенит: «Змея! Змея!»

ГРАНИЦЫ

Я задыхался много раз,

В глубокой тьме, и в поздний час,

И задыхались близ меня

Другие люди, без огня.

О, да, без лампы, без свечей,

И в доме, бывшем как ничей,

Где только стены говорят,

И даже взгляд не видит взгляд.

Но стены! Стены суть черты,

Границы смежной темноты,

Где тоже кто-то, в поздний час,

Дышал, задохся, и погас.

И два, один с другим, молчат,

И в душах сатанинский чад,

И двум их близость говорит,

Что атом с атомом не слит.

ЛЕМУРЫ  

ПРАВДИВАЯ СКАЗОЧКА

Троеглазые Лемуры,

Телом тяжки и понуры,

Между сосен вековых,

Там, где папоротник-чудо

Разрастается, как груда,

Собрались — и сколько их!

И какой их вид ужасный,

Каждый там — как сон неясный,

Как расплывчатый кошмар,

Исполинские младенцы,

Гнутся пальцы их в коленцы,

Каждый там ни юн, ни стар,

Гнутся руки, гнутся ноги,

Как огромные миноги,

Ноги с пяткой откидной,

Чтоб ходить вперед и задом,

Измеряя задним взглядом

Все, что встанет за спиной.

Да, опасна их дорога,

Плащ их — кожа носорога,

Шкура складками висит,

Над безмозглой головою

Кисти с краской голубою,

С алой краской,— что за вид!

В каждой особи двуполой

Дьявол светится — веселый,

Но веселием таким,—

Тут разумный только взглянет,

Каждый волос дыбом встанет,

Сердце станет ледяным.

Речь их — мямленье сплошное,

«А» и «о» и «у» двойное,

Бормотание и вой,

Желатинность слитных гласных,

Липкость губ отвратно-страстных,

И трясенье головой.

И однако ж, вот что, детки:

То не сказка, это предки,

Это мы в лесах страстей,—

Чтобы в этом убедиться,

Стоит только погрузиться

В лабиринт души своей.

ПРОКЛЯТЬЕ ЧЕЛОВЕКАМ

Мы, человеки дней последних, как бледны в жизни

                                          мы своей!

Как будто в Мире нет рубинов, и нет цветов,

                                       и нет лучей.

Мы знаем золото лишь в деньгах, с остывшим

                                   бледным серебром,

Не понимаем мысли молний, не знаем, что поет нам гром.

Для нас блистательное Солнце не бог, несущий

                                          жизнь и меч,

А просто желтый шар центральный, планет

                                     сферическая печь.

Мы говорим, что мы научны, в наш бесподобный

                                            умный век,

Я говорю — мы просто скучны, мы прочь ушли

                                       от светлых рек.

Мы разорвали, расщепили живую слитность всех

                                                стихий,

И мы, живя одним убийством, бормочем лживо:

                                             «не убий».

Я ненавижу человеков, в цилиндрах, в мерзких

                                              сюртуках,

Исчадья вечно-душных комнат, что могут видеть

                                          лишь в очках.

И видят — только пред собою, так прямо, ну, сажени

                                                    две,

И топчут хилыми ногами, как звери, все цветы

                                                в траве.

Сказав — как звери, я унизил—зверей, конечно,

                                               не людей,

Лишь меж зверей еще возможна — жизнь, яркость

                                       жизни, без теней.

О, человеки дней последних, вы надоели мне вконец.

Что между вас найти могу я, искатель кладов

                                                и сердец!

Вы даже прошлые эпохи наклейкой жалких слов

                                             своих

Лишили грозного величья, всех сил живых,

                                             размаха их.

Когда какой-нибудь ученый, сказать точнее — маньяк,

Беседовать о прошлом хочет, начнет он

                                        бормотанье так:—

То были дни Ихтиозавров, Плезиозавров… О, глупец!

Какие клички ты придумал! Дай не ярлык мне,—

                                               образец!

Дай мне почувствовать, что были пиры и хохот

                                              Вещества,

Когда не знали страсти — тюрем, и кров живых —

                                             была жива.

Ихтиозавры, Динозавры, и Птеродактили — суть бред,

Не бред Стихий, а лепет мозга, который замкнут