«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

Мы думаем, что наши предки были пиратами, хотя никакого доказательства тому нет. В «Энциклопедическом словаре» [37] о них говорится, что они были шведскими моряками [38], открывшими какие-то острова [39] и получившими дворянство при Екатерине II [40]. Между ними и мной вплелось много разных национальностей [41]: тут были и греки из Одессы (Абаза [42]), и татары (Гагарин [43]), и литовцы (Львов [44]), и даже какая-то немецкая баронесса (фон Пирх [45]).

Помню я своего дедушку Александра Львовича Вакселя [46], красивого старика, страшного бабника, имевшего гарем в своем доме в Ковно [47]. Он до того любил женщин, что однажды ухаживал за собственным сыном на маскараде [48].

Помню его смутно, больше по скандальным анекдотам [49] и благоговейным воспоминаниям бабушки [50] (урожденной Львовой, дочери композитора «Боже, Царя храни») [51]. Бабушка, сама очень красивая в молодости обожала своего ветреного супруга; последнего ребенка имела в 40 с лишним лет [52]. Последние воспоминания о ней относятся к 1917 г., когда она жила на Петроградской стороне, где умерла, кажется, в 1920 г. Я была у нее с отцом; после удара она потеряла речь и движение, но все же узнала меня и плакала и лепетала что-то.

Родителей матери [53] я не помню совсем. Бабушка [54] умерла в 1907 г. в Челябинске, где была начальницей института, будучи в ссоре с моей матерью. Дедушка [55] умер, когда матери было 10 лет [56]. Он был химиком, одним из основателей Русского Технического общества, пробыл 10 лет на каторге в Сибири после дела Петрашевского [57], в котором принимал участие и Достоевский [58].

Первое, что я помню о себе, относится к городу Поневежу [59], около которого было дедушкино имение «Романи».

Помню свою первую няньку, веселую польку Машу [60]. Она пела: «Как старушке двадцать лет, молодушке года нет». Помню, как писали мамин портрет [61] в белом атласном платье с открытыми плечами, с руками, покрытыми изумрудами. Помню моего отца [62], бородатого и меланхоличного, красивого и избалованного. Его собаки и ружья, его победы и слава запомнились с горделивым чувством. Он прекрасно пел, не зная нот, выученный с голоса как скворец, моей матерью, талантливой музыкантшей [63].

Потом помню себя в «Романи», прекрасном имении с вековыми деревьями, старым домом и множеством собак [64]. Там меня начали учить по-французски так успешно, что я за время недолгой отлучки матери разучилась говорить по-русски. Я встретила ее к поезду и обратилась к ней: «Vous etiez malade? Vous restiez au lit?» [65]

Когда мне было два с половиной года, мои родители развелись [66], и мать увезла меня в Петербург. Мы поселились на Фурштатской вместе с кузиной Соней Лансере [67]. Квартира была более чем скромная, обед нам носили из ресторана, моя мать давала уроки и проходила партии с консерваторскими учениками.

У нас часто бывал А.Ф. Львов [68] (впоследствии мамин муж [69]), двоюродный брат отца и троюродный — матери. Всегда было много цветов и почти ежечасных посланий. Постоянно бывал старый Кони [70], большой друг и поклонник Julie [71]. Когда я его в первый раз увидела, я забралась под рояль и кричала оттуда:

«Quel vilain monsieur! II ressemble a un singe! Qu’ il s’en aille!» [72]

Но потом тоже подружилась с ним, любила его сказки.

Большое впечатление произвело на меня знакомство с Федей Охотниковым, мальчиком старше меня, у которого были замечательные игрушки. Особенно мне понравился большой медведь с пуговичными глазами [73]. Очень грустный и лохматый. В тот вечер на мне были красные туфельки и красное платьице, и все говорили: «Какая прелестная девочка», — это был мой первый светский успех.

Вскоре мы переехали в Царское Село, на Царский павильон [74], где была квартира моего будущего отчима. Привез меня отец, я спала у него на руках, в полутемном вагоне. Наутро я вышла в полный снега садик и увидела за забором паровоз.

В доме были большие комнаты, много старинного кавказского оружия, унаследованного от прадедушки Львова [75], бывшего шефом конвойцев и основателем придворной певческой капеллы [76]. Висели портреты предков и картины [77], изображавшие — одна: конвойцев в полной парадной форме, верхом, и моего прадеда с белым плюмажем на каске; другая — капеллу, хор молодых певчих, моего прадеда регентом с палочкой в руке, среди слушающих — певица Viardot [78] с лорнетом и в кринолине.

В кабинете была громадная тахта, которая иногда изображала корабль в открытом море, иногда дом и сад для моих медведей [79] (в куклы я никогда не играла).

Утром меня тащили в tub [80], поили какао в таком количестве, что я после него ложилась на стуле в столовой и не могла отдышаться. Вообще в детстве меня страшно пичкали питательными вещами, а я ненавидела есть.

Весной из палисадника у самого вокзала я выбралась на поворотный круг, и это стало моим любимым местом для игры. Там были песчаные покатые склоны и росли желтые [цветы] «львиный зев». Когда приходили гости, мою няньку со мной посылали в Кузьмино [81] за яйцами для бисквитного торта. Мы не торопились возвращаться, пили до бесконечности чай с яблоками. Это был настоящий праздник.

При гостях меня учили хорошим манерам, но [у] меня не было желания отвечать на вопросы сюсюкающих дам и страшноватых железнодорожных офицеров. В то время в доме изрядно пили. Особенно я боялась чернобородого полковника Федорова [82], который говорил, что хочет меня увезти на дрезине к себе на Среднюю Рогатку [83]. От него всегда пахло вином, а резиновые сапоги выше колен, которые он мне обещал для прогулок, меня вовсе не прельщали.