Красная Москва

Владимир Салимон

Красная Москва: Стихотворения 1996 года

Скорей во сне, чем наяву.

Чем черт не шутит —

ломает, вертит, крутит:

в Москву!

в Москву!

Когда, уставясь на Москву,

сочту без видимой причины

за проявленье чертовщины

горько-соленую траву

и кисло-сладкую листву,

засахаренный соловей,

с куста на куст перелетая,

послужит, сам того не зная,

причиной гибели моей.

Что-то погибельное есть

в соловушке медоточивом,

в соединенье водки с пивом

что-то сомнительное есть.

Не понимаю — почему,

но сочетанье пива с водкой,

как связь придурка с идиоткой,

противно сердцу и уму.

Ивану Елкину привет!

От «Солнцедара» с «Коленвалом»

на местности заметен след,

как от тротила с аммоналом.

Как обожженный взрывом куст,

я издаю лишь треск и хруст,

стучу костями —

корнями, сучьями, ветвями.

Во тьме зубами скрежещу,

не потому, что жить хочу

при коммунизме.

А потому, что пить хочу.

Но только криком не кричу

при мысли об алкоголизме.

Его симптомы налицо.

Достаточно взглянуть в окно:

Коньково, Химки, Строгино.

В ломбард вчера отнесено

мной обручальное кольцо.

По тому, как соседи отходят ко сну,

как уходят в кино и приходят из бани,

относительно «Вазисубани»

цену знаю любому другому вину.

Мне известна тончайшая взаимосвязь

винно-водочного прейскуранта

и предместья завода-гиганта.

Непогода. Распутица. Грязь.

Утлый дворик московский, легко

продуваемый всеми ветрами.

Утешенье одно, как во храме, —

Царство Божие недалеко.

В светлом будущем места в обрез.

Но пока понемножку хватает,

потихоньку душа отлетает

без сомнений и чаяний без.

Бесконечно во тьме совершать

бесполезные телодвиженья —

хуже некуда.

Лучше не ждать

снисхожденья.

Чем сердце успокоиться должно:

казенным домом, дальнею дорогой

и если не калекою убогой —

двуногой и двурукой.

Все равно.

Вино — забродит.

Пуля цель найдет.

Стрелок известен меткостью своею.

Любимец муз себе сломает шею,

падет, смертельно раненный в живот.

Раскинув руки. Навзничь.

На снегу.

В снегу глубоком, в ледяном сугробе.

В конце концов — лежать ему во гробе.

Дантесу — делать нечего —

в полку

придется посидеть на гауптвахте.

Прибежище души,

ее оплот последний —

за ширмою в передней

лежи и не греши.

На Бога не пеняй.

Ему-то что за дело,

пусть остывает тело,

пускай себе,

пускай.

Истлеет тело наше,

рассыпясь в пух и прах,

подобно древней чаше

в неопытных руках.

Пустопорожний промежуток,

пустое времяпровожденье,

где единица измеренья —

куренье на пустой желудок.

С утра во рту ни крошки хлеба.

Затяжка внеочередная

плюс ожидание трамвая.

Бориса смерть.

Убийство Глеба.

Отчетливее раз за разом

становятся воспоминанья,

на белый свет из подсознанья

российский Каин косит глазом.

На брата брат подъемлет рати.

Сосед, соседа взяв измором,

сам подыхает под забором.

И редко — в собственной кровати.

Он не встает с больничной койки,

не шебаршит по коридору,

не пьет кагору

со мною у буфетной стойки.

Гроза заходит со двора,

как если б со спины

и непробудные менты,

и шебутные мусора.

Отчаясь противостоять

напору вешних сил,

я, камень в небо запустив,

стал скорой смерти ждать.

Стал ждать.

Но прежде, чем Господь

дал знак мне умереть,

я напоследок разглядел

водицы горсть,

земли щепоть.

Моря. Луга. Поля. Леса.

Вершины снежных скал.

Сан-Себастьян. Бомбей. Москва.

Июнь. Жара. Гроза.

С ума сошедшая сирень.

Взбесившийся жасмин.

Гроза. Жара. Июньский день.

На постаменте — Хо Ши Мин.

Союз единый.

Нерушимый.

Отчасти родоплеменной.

Собака с кошкой. Муж с женой.

Младенец, бесом одержимый.

Младенец выдувает из ноздри

то из одной, то из другой

ежесекундно — день-деньской —

невиданные пузыри.

И думаю я в ужасе — они

не есть ли пузыри земли?

Пустыни корабли?

В ночи огни?

Зачем неугомонный бес

нам голову морочит,

чего он хочет?

Воды с сиропом или без?

Посмотри на родную сторонку.

Встал на цыпочки и посмотрел,

как засвеченную фотопленку

перед носом в руках повертел.

Я с трудом узнавал очертанья

и одних от других отличал:

колокольни, высотные зданья,

тарный склад, автобаза, вокзал.

В ожидании электрички,

чтобы до смерти не заскучать,

стал, достав сигареты и спички,

коробком о коробку стучать.

Чернокожему американцу

уподобясь до мимики вплоть,

начал в такт искрометному танцу

изгибать и изламывать плоть.

Принялся так раскачивать тело,

пока мало-помалу душа

не отчаялась — не отлетела,

в безвоздушную высь поспеша.

Киселя

потехи для,

ради пущего веселья

позабористее зелья.

Винно-водочного или

ягодно-плодового,

хлебного, столового

ярославского розлива.

От которого как мухи

мрут по осени ребята.

Сохнут с бормотухи.

С суррогата.

Слепнут с ядохимиката,

что над полем кукурузным

самолеты распыляют.

Самолеты провожают

ярославцы взглядом грустным.

Взор застенчивый и скромный.

Собственная точка зренья

у народонаселенья

полосы нечерноземной.

Стук дождя и ветра вой

вперемешку с шумом сада,

в сочетании со склада

доносящейся пальбой.

Ухо режет звук любой.

Всякий раз напоминает

про превратность бытия

ветра вой и стук дождя.

Что-то в образе вождя

неспроста меня смущает.

Между обликом врага

и обличьем палача

незначительное сходство —