Избранная проза

Мистраль Габриэла

Избранная проза

Габриэла Мистраль

Избранная проза

Содержание:

1. Как я делаю свои стихи. Перевод Э.Брагинской 2. Поэмы матерей. Перевод О.Савича

Каким он будет?

Вечная боль

Ради него

Образ Земли

Мужу

Мать

Расскажи мне, мама...

Священный закон 3. Поэмы самой печальной матери

Выброшенная. Перевод О.Савича

Зачем ты пришел? Перевод О.Савича

Молитва учительницы. Перевод О.Савича

Воспоминания о матери. Перевод Т.Балашовой 4. Поэмы экстаза. Перевод Т.Балашовой

Я плачу

Бог

Люди

О тебе говорят...

Спрячь меня

Цветок с четырьмя лепестками

Тень

Если наступит смерть 5. Майорка I. Перевод Э.Брагинской 6. Майорка II. Перевод Э.Брагинской 7. Кастилия I. Перевод Э.Брагинской 8. Кастилия II. Перевод Э. Брагинской 9. Неаполь. Перевод Э. Брагинской 10. Снова Кастилия. Перевод В.Гинько 11. Немного о народе кечуа. Перевод Э.Брагинской 12. Кувшин из греды. Перевод Э.Брагинской 13. Китайский рисовальщик. Перевод Э.Брагинской 14. Пещера Какауампильпа. Перевод Э. Брагинской 15. Похвала стеклу. Перевод Э. Брагинской 16. Похвала песку. Перевод Э.Брагинской 17. Огонь. Перевод Э.Брагинской 18. Похвала камню. Перевод Э. Брагинской 19. Белая сова. Перевод Э.Брагинской 20. Яванская змея. Перевод Э.Брагинской. 21. Крот. Перевод Э.Брагинской 22. Зебра. Перевод Э.Брагинской 23. Золотистый фазан. Перевод Э.Брагинской 24. Ива. Перевод Э.Брагинской. 25. Королевская пальма. Перевод Э.Брагинской 26. Магуэй -- американская агава. Перевод Э.Брагинской 27. Страна, где не заходит солнце. Перевод Э.Брагинской 28. Мексиканский кактус -- органно. Перевод Э.Брагинской 29. Слово об алерсе -- чилийской лиственнице. Перевод Э.Брагинской 30. Лодки. Перевод Э. Брагинской 31. Пять лет ссылки Унамуно. Перевод В.Гинько 32. Четыре глотка воды. Перевод Э.Брагинской 33. Памяти Айседоры Дункан. Перевод Т.Балашовой 34. Слово о Пабло Неруде. Перевод Е.Лысенко 35. Слово о Максиме Горьком. Перевод Е.Лысенко 36. Десять заповедей учительницы. Перевод Э.Брагинской 37. Поменьше о кондоре и больше про андского оленя. Перевод Э.Брагинской 38. Речь на церемонии вручения Нобелевской премии по литературе. Перевод В.Гинько

Габриэла Мистраль

Избранная проза

Как я делаю свои стихи

Попробую рассказать, как я пишу, хотя вряд ли у меня есть какие-то четкие и полезные мысли относительно того, как же я пишу. Когда мне предложили выступить на тему "Как вы делаете свои стихи?", я вспомнила о замечательной параболе Педро Прадо, моего соотечественника. Педро Прадо пишет, что однажды некая сеньора пришла в сад и попросила у садовника розу, так беззаботно и бездумно, как это свойственно нам, женщинам. Но садовник этот был человек непростой, много повидавший на своем веку, словом -- СТАРЫЙ САДОВНИК, и он ей сказал: "Я готов дать вам розу, какую вы пожелаете, только срежьте ее там, где она начинается". И сеньора, не задумываясь, собралась срезать розу на самой середине стебля, вот тут. А садовник ей и говорит: "О, нет, роза начинается вовсе не отсюда. Неужели вы полагаете, что она берет начало от верхнего узла стебля?" "А-а!" -- говорит сеньора. И опускает ножницы чуть ниже. "О, нет, -- говорит садовник, -- вы ошибаетесь. Вы полагаете, что отсюда может начинаться то, что расцвело наверху? А откуда цветку брать живительный сок?" "А-а!" -- говорит сеньора и спешит срезать розу у самой земли. "О, нет, -- говорит ей садовник, -- неужели вы полагаете, что именно здесь начинается роза. А корень? "А-а -- говорит она, -- значит, ее надо вырвать с корнем". И садовник ей на это: "Вы думаете, что она начинается с корня? А откуда же к ней приходит все, что у нее есть? Сеньора совсем растерялась и не посмела срезать розу. Вот так и мы не знаем, где начинается стихотворение. Начинается ли оно в те минуты, когда мы его пишем? О, нет! Начинается ли оно в тот миг, когда вдруг что-то взбудоражит наши чувства, когда нас что-то полоснет, ударит? Ведь наша плоть долго медлит сделаться мягкой, чтобы ощутить этот удар. Наверно, следует обратить взор ко всему и всем, кто возделывал наше сердце, уготовленное к таким свойствам плоти, что способны принимать подобные удары. Стало быть, точка отсчета начинается с детства, где вообще начинается -- все. Но мы рождаемся, принося с собой и давно нажитый капитал, и огромные долги. Наверно, следует начать с несметного скопища всех наших предков. Нелегкое дело! Поди-ка подсчитай, из чего слагаются стихи! А вы, славные мужи, кто нам внимает с любопытством, знайте, что мы, женщины, не пишем столь величественно, как Бюффон, который в ожидании вдохновения надевал камзол, кружева и усаживался со вселенской торжественностью за стол из черного дерева. Видимо, мужчины тоже тщеславны и даже поболее нас, женщин.

Я пишу, положив на колени маленькую досочку, с которой не расстаюсь ни в одной из моих поездок, а письменный стол ни разу мне не сгодился -- ни в Чили, ни в Париже, ни в Лиссабоне. Пишу я по утрам или ночью, а вот вечера -- те никогда не приносили мне вдохновения, и я не возьму в толк почему они бесплодны для меня или отчего я им не мила. Я, похоже, не написала ни одной строки в закрытой комнате, ни в комнате, где окно выходит на эти унылые стены городского дома. Я всегда опираюсь взглядом на кусочек неба, которое Чили дарит мне чисто синим, а Европа -- белесым. У меня подымается настроение, когда мои старые глаза опираются на зелень нежных деревьев. Пока я была существом оседлым, пока жила на родной земле среди своего народа, я писала о том, что было совсем рядом, что подступало ко мне совсем близко. Писала, как говорится, на темы с неостывшей плотью. С тех пор, как я добровольно избрала удел изгнанницы, с тех пор как я пустилась в странствия, мне кажется, я пишу среди призраков, окутанных туманом. С тех пор весь мир -- воздух, небо, земля -- приносит мне лишь чувство безысходности, saudade{безысходная тоска -- португ.}. Земля Америки, мои близкие -- живые или мертвые -- обернулись моей печальной и верной свитой, которая не столько оберегает меня, сколько гнетет, давит и лишь изредка позволяет видеть воочию пейзажи и обитателей чужих земель. Как правило, я пишу неспешно, а порой -- с вертикальной скоростью камней, скатывающихся с Кордильер. Но в любом случае, если вдруг что-то вынуждает остановиться, я не могу сдержать досады. У меня всегда под рукой четыре-пять остро отточенных карандашей, поскольку я весьма ленива и уже избалованно привыкла, что мне дарят все, кроме моих стихов. В те времена, когда я сражалась со словами, требуя от них запредельной напряженности, я всегда слышала гневный скрежет зубов, или скрип наждачной бумаги по хребту родного языка. Теперь я уже бьюсь не со словом, а совсем с другими вещами. И с полным равнодушием, даже с неприязнью, отношусь к тем моим стихотворениям, чей тон стал мне чужд, ибо в нем излишек пафоса. Я вовсе не оправдываюсь, нет, просто теперь мне дороги лишь те стихотворения, где я слышу язык, на котором говорю сама, то, что Дон Мигель, великий баск, называл живой речью. Я правлю гораздо больше, чем могут думать те, кто читает мои стихи, которые и после моей шлифовки все равно остаются варварскими, непричесанными. Я вышла из лабиринта и нечто от этого трудного узла, который не развяжешь, осталось, наверно, в том, что я делаю, будь то проза или стихи. По большей части писать мне в радость. Мне от этого теплее на душе и день становится по-детски нежным и наивным. Я живу в1 такой день с ощущением, словно побывала несколько часов на своей настоящей родине. Я привыкла испытывать это чувство полной свободы, безграничной воли, в те дни, когда я пишу стихотворение, хорошее оно или плохое, и у меня такое состояние души, будто я повенчана с великим множеством живых существ, повенчана со всем миром. Мне нравится писать в чисто убранной комнате, потому что я по природе человек неорганизованный. Порядок, похоже, дарит мне простор и эта тяга к простору свойственна моим глазам и моей душе. Порой я писала стихи, следуя ритму телеги, которая ехала по улице. Или, следуя звукам природы, которые, когда больше, когда меньше, сливаются в моем восприятии во что-то очень близкое к колыбельным песням. Шум сосен и морского прибоя, шелест тополиных листьев, все это, достигая моего слуха, становится колыбельной песней, все это приходит ко мне в ритме колыбельной песни. Однако у меня есть и стихи повествовательные, которые сегодня в такой немилости у молодых поэтов. Поэзия -- всегда целительна для моих чувств и для того, что мы зовем душою, но чужая поэзия -- куда больше, чем собственная. И та, и другая заставляет быстрее бежать кровь в жилах, сохраняя во мне детскость, позволяя чувствовать себя ребенком. Поэзия для меня -- просто некий осадок, некий след детства, умершего. Пусть стихи получаются суровыми, горестными, но они, эти стихи, которые я пишу, смывают с меня всю пыль мира, и даже не знаю какую еще трансцендентную мерзость, близкую к тому, что мы называем первородным грехом, я несу эту мерзость в себе и несу с непреходящей тоской. Не знаю, быть может, это вовсе не первородный грех, а наше общее падение в бездну той рациональной и антиритмической выразительности, куда в наказание сошел весь род человеческий, и это печалит более всего нас, женщин, потому что мы утеряли радость истинной благодати языка, в котором была музыка и порыв, и он, этот язык, должен был принадлежать всему роду человеческому.