Девочка с курицей ходит гулять после двух.
Курица трепана, мучена — в чем только дух?
Девочка с курицей в нашем подъезде живет.
Рыжая девочка, волосы цветом как йод.
Стоит ей только в дверях показаться, и тут
дети бросают свои самокаты и скейты, бегут:
— Дай посмотреть, подержать, поводить где трава!
Нитка за ножку привязана, тянется метра на два.
Медленно дом свою тень на лопатки кладет.
Рыжая девочка томно беседу ведет.
Слов не услышать, но ясно, все ясно и так:
в нашем дворе появился разменный пятак.
Девочка, кто же тебе эту птицу живую принес?
Бабушка? Мама? Сестра? Даррелл? Брем? Дед Мороз?
Помню ее немигающий ягодный глаз.
Ходит, словно в рапиде, — битая, видно, не раз.
Ни червяков не клюет, ни прочую мошкару.
Думает: сдохну, к чертям, я в такую жару.
Ни одной лужицы нет во дворе, ни ручейка.
Бестолочь за ногу дергает, и не слегка.
— Аня, обедать! — мама с балкона кричит, и весь разговор.
Девочка дергает нитку. Как труп, волочит через двор,
но, спохватившись, игрушку под мышку сует.
— Клюнет! — мальчишки кричат, но курица не клюет.
Курица думает: как бы из Аниных рук —
и на картину, что накалякал Бурлюк…
Август кончается, вот уже в школу пора,
да и дворовая всем надоела игра.
Солнце проело в газоне янтарную плешь.
Осенью мама не скажет тебе, что ты ешь.
Как много в детстве потребностей разных:
вырезать ромбик из мамина платья,
выкрасить стул анилиновой краской,
выстирать в луже парадную скатерть…
Но — вижу взгляд недобрый в очках,
грозящий мне палец, сверкающий лаком,
и я, некрасивая хмурая девочка,
прячусь под стол и не смею заплакать.
ВДНХ, дворец «Животноводство». Бык на крыше.
Есть такой балет… у Де Фалья.
Пока вспоминала его фамилью,
не знала, какая рифма повиснет ниже.
Неправильно вспомнила — «Бык» у Мийо.
Повиснет другая — полыхает жесть.
Крыша, солнце, птичье мумие.
Бык — в таком странном месте.
Бык вознесся в небо, тяжело копыто, но не тянет.
Как воздушный шарик, гелевый, прибился к туче.
Поднимите головы, мамы, няни,
ближе к небу — лучше.
I.
Он нерешительно входит в ее спальню,
принюхивается к разлитому там запаху ее духов,
садится на край дивана,
взглядом скользит по ее полкам и книгам,
по раскинутым тут и там ее платьям,
платкам и шалям,
по тюбикам, кремам и пудрам, заведующим ее красотой,
по пустым упаковкам таблеток,
их слишком много даже для самой тяжелой болезни,
их слишком много на тумбочке,
на журнальном столе,
на промятом сиденье кресла,
их слишком много,
много,
много.
— Ну когда же она, переодевшись,
вернется из соседней комнаты?
Ну когда же она, переодевшись,
вернется из соседней комнаты?!
II.
Задрожал свет.
Нежирная осень (нарядные губы),
шаркая листяными ногами,
пролезает в дымоходы и трубы.
В Москве окна двустворчатые,
в Волгограде — трех;
в Рязани — кремль,
у Эли — эллипс,
у Юли — Юпитер.
Чавкают ноги в лужах.
Туфли больны ангиной.
Бальные хороводы уток
выкрашены рыжей сангиной.
Отбрезжил рассвет.
И — обидно! — сразу сумерки
бархатными пальцами прикрывают глаза,
и все — как будто бы — умерли.
Снова дубовой листвы растревожены улья.
Вот уже осень, а встретились мы в июле.
Холод. Горчичного цвета поля. Такой же горчицей
обиты кресла, диван…
Как так могло случиться,
что существует жена —
Марина ли, Вероника…
И в результате: тебя поди попробуй верни-ка!
Я пытаюсь унять — не выиграть — эту войну,
будучи продана в рабство вчерашнему сну
о прекрасном замке, парящем
над склоном холма.
Донжоны венчают вершину,
как голову шейха — чалма.
Ветра контральто… Пригорки,
овраги и пашни,
хотелось бы вас созерцать
из высо-окой башни
с ее барбаканами, окнами в небо, зубцами,
рвом, крепостною оградой и лютыми псами…
Громко звонит телефон, и с высокого склона
в бездну летят барбаканы, порталы, колонны…
