Повести. Пьесы (СИ)

Потом меня довольно долго мучила совесть. Не испортили ли все мы — а я особенно — Ленке жизнь? С каким тупым упорством мы толкали девчонку к хорошему — то есть к тому, что хорошо для нас. И ведь как отпихивалась, как уклонялась, как не хотела поступать в институт, не хотела становиться на ступеньку эскалатора, ползущего вверх, к общепринятому успеху — успеху, совершенно не нужному ей.

Мы гнали ее к самостоятельности, к творчеству, и все не туда, куда звал ее сильный врожденный дар — помогать. А из нее, может, вышел бы первоклассный редактор, или референт, или гениальная секретарша, помощница, о какой только мечтать. Но такая возможность мне раньше и в голову не приходила. В секретарше мы привыкли к другому: губки, ножки, ноготки…

Мы дошли до метро и остановились.

— Давай хоть изредка-то видеться, — попросил я Ленку.

Она, как прежде, стала кривляться:

— Да надо бы, конечно. Но разве найдется у знаменитого писателя время на такую ничтожную…

Она съежилась и как бы приникла к земле.

Все же были в ней актерские способности! Могла бы стать характерной не хуже десятков других. Видимо, не хватало чисто человеческих качеств: эгоизма и той дубовой уверенности в своем праве, которая помогает сперва драться за место в училище, потом — за внимание педагога, а дальше — за роль, за прессу, за репутацию и, ближе к финалу, — за то, чтобы выкатиться на пенсию в звании заслуженного…

Я двумя руками взял Елену за воротник и серьезно посмотрел ей в глаза:

— Хоть раз-то в месяц давай? Как на работу. А то ведь совсем раззнакомимся.

На том и договорились: видеться раз в месяц.

Встретились мы с ней через год.

И тогда бы, наверное, не увиделись, да позвонила Анюта, сказала, что у Ленки день рождения, что она никого не звала, и поэтому есть идея просто взять и прийти.

Мне идея понравилась. Я только спросил, кто еще собирается нагрянуть.

Анюта ответила, что намыливалась Милка со своим мальчиком.

Это мне тоже понравилось, потому что Милку я не видел давно, еще со школьных ее времен, и интересно было глянуть, во что она выросла.

В субботу мы с Анютой встретились загодя, прошлись по гастрономам и, по практичному московскому обычаю, потащили на день рождения не цветы и не духи, а кусок ветчины, банку маринованных огурцов, торт и две бутылки сухого. Хорошо ли, плохо, но так уж ведется, что память об именинных гостях съедается тут же, за столом. Зато для хозяйки есть и плюс: меньше возиться, меньше тратиться…

Мы позвонили у двери, услышали отдаленный лай Федота и ждали минуты две: Ленке надо было не только за лаем угадать звонок, но и добраться до двери по длиннющему коммунальному коридору, в котором хоть стометровку бегать.

Нам именинница обрадовалась, шумно обняла Анюту, с обычными своими ужимками приложилась к моей щеке. Откуда-то выкатился бело-серый пес, маленький и лохматый, и громко залаял на ветчину.

— Тубо! — прикрикнула Елена.

Видимо, она знала, что это означает. Мы же, прочие, включая пса, не знали и не реагировали никак.

Ленка выхватила у нас что-то из провизии, закричала: «В комнату, в комнату!», и мы заспешили по длинному коридору, путаясь в Федоте.

У двери на нас налетела Женька — в одной руке она держала сигарету, в другой — коробок спичек.

— О! Подумать только! — воскликнула она, обнимая Анюту. — Я уже забыла, как ты выглядишь.

Потом поздоровалась со мной.

Пока Женька обнимала Анюту, она сломала сигарету и, здороваясь со мной, искала глазами, куда бы ее бросить.

По-прежнему худая и резкая, она выглядела сейчас особенно взвинченной. Казалось, меж лопаток ее проходит не позвоночник, а оголенный, гудящий, как провод под напряжением, нерв. Правая ее туфелька не переставая постукивала по полу.

— Ну, потреплемся, — пообещала Женька и быстро прошла в коридор.

Хоть Елена никого не звала, стол все же существовал, и здоровенная миска салата красовалась посередке, как клумба.

У стола лысоватый мужичок лет тридцати пяти зачем-то переливал водку из бутылки в графин. В экономных его движениях угадывалась большая практика. Был он невелик, но ухватист и чем-то напоминал мартышку — то ли сморщенным сосредоточенным лобиком, то ли взглядом, завороженно прикованным к льющейся водочной струйке. И зачем он здесь?

Милка со своим мальчиком сидели по разные стороны стола и смотрели друг на друга.

Милкиному мальчику было сорок шесть лет, он писал докторскую и заведовал кафедрой в институте, который Милке предстояло окончить через полгода. Был он почти полностью сед, кожа у глаз в морщинах. Но во всем остальном действительно — Милкин мальчик, худой, взъерошенный и моложавый. На Милку он смотрел с тревогой влюбленного, и задумчивый огонь в его глазах колебался от перепадов ее настроения.

А она — она цвела. Вот уж не думал прежде, что жилистая упорная Милка вдруг так проявится в любви!

Нет, красивей она не стала. Но все, что было в ней менее некрасиво, теперь предлагалось взгляду с ошарашивающей прямотой. Юбочка была такая, что ее как бы и совсем не было, и, когда Милка садилась, ее довольно стройные ноги в тонких колготках открывались до самых своих таинственных истоков. Груди, обтянутые спортивным свитерком, торчали уверенно и агрессивно. А главное — Милка сидела, двигалась и вообще вела себя как красивая женщина, которой что в одежде, что без, и эту психическую атаку тела отразить было нелегко.

Перед вечером, бродя по магазинам, мы с Анютой не успели толком поговорить. Поэтому, когда выпили под салат и сказали имениннице тосты, мы с ней все тем же длинным коридором прошли на лестничную площадку, обшарпанную, но большую — хоть в пинг-понг играй.

Я спросил, как у нее дела.

Анюта сказала:

— Ну что дела? Там все кончено.

Там — это был все он же, ее крокодил, первая любовь.

— Точно? — поинтересовался я на всякий случай, потому что, хотя там все было кончено уже давно, почти в самом начале, да вот у нее что-то все не кончалось, все оставалась какая-то царапина в душе, щелочка, которую Анюте никак не удавалось заткнуть, хоть попытки пару раз и предпринимались.

Анюта ответила:

— Да!.. Женат, счастлив, жена лучше него…

Она произнесла это с таким удовлетворением, словно ее давней заветной идеей было его так удачно, так благополучно женить.

Я покивал одобрительно: хорошо, мол, что жена лучше него.

В принципе, мне было все равно, женат он или нет и кто из супругов предпочтительней. Более того: Анюту я любил, а к нему относился безразлично и не мог заставить себя желать ему счастья с кем-нибудь, кроме нее. Но что я действительно одобрял, так это Анютино умение помогать самой себе, способность даже предельно тоскливую новость поворачивать к себе приемлемой стороной.

Я спросил, как ей работается.

Тут Анюта увлеклась, стала рассказывать про школу, про ребят: какие они все дылды, и как важно выглядеть не хуже девчонок-старшеклассниц, и как трудно держать уровень, когда мальчишки начинают хамить или ухаживать — и то и другое они делают мастерски, так вежливо, что не придерешься.

Но говорили мы с ней недолго. Сперва пришла Елена узнать, куда это мы запропастились, а потом и Милка с Женькой выбрались на площадку покурить.

Вскоре у девчонок пошел свой разговор. Я молча стоял у лестничных перил и слушал. Уходить было ни к чему — меня они все равно не стеснялись.

Милка колебалась, задумчиво поднимала брови и от этого становилась слабей и женственней. Ее длинные пальцы парили в воздухе, как у фокусника, достающего из сигаретного дыма куриное яйцо.

— Ну вот что делать? — спрашивала она.

— Выходи за него замуж, — благодушно убеждала Анюта. — Ты же любишь его. Ведь любишь?

— А все остальное? — сомневалась Милка, и рука ее, свободная от сигареты, плавно взмывала в воздух. — Ты же знаешь обстоятельства!

Про обстоятельства она уже рассказала.

У ее мальчика была дочь, девятнадцатилетняя студентка, симпатичная, неглупая и вполне современная. К роману отца она относилась сочувственно и с юмором. Вот этот-то юмор и выводил Милку из себя.