Избранные киносценарии 1949—1950 гг.

П а в л о в. А? Каковы? Жаль, господина Петрищева здесь не было.

В кабинете.

П а в л о в. Иногда мне кажется, что мы одиноки, что наша лаборатория только островок в чужом мире. Душно стало в России, душно! Павлова забаллотировали? Превосходно! А у юродивого, у братца Иванушки, две тысячи посетителей на Крестовском. Это же бред… Но вот сегодня эта молодежь… Вы молодец, что привели их ко мне. (Задумчиво.) А однажды, может быть, и вы уйдете и будете писать статьи в газетишки.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Никогда!

И это звучит у нее с такой силой и искренностью, что Павлов изумленно всматривается в лицо смутившейся почему-то Варвары Антоновны.

П а в л о в. Ну, ну, не зарекайтесь.

Н и к о д и м (входя). Доктор Званцев вас спрашивает.

П а в л о в (изумленно). Что? Званцев? Что ему нужно?

Н и к о д и м. А этого уж не знаю. Только они самые.

П а в л о в (усмехнувшись). Ну, что ж, проси!

Входит Званцев. Увидев Варвару Антоновну, останавливается у порога.

З в а н ц е в. Я хотел бы видеть вас одного…

Павлов удивленно пожимает плечами. Варвара Антоновна выходит. Званцев садится у стола и сидит, уставившись в какую-то одному ему видимую точку. Павлов удивленно наблюдает за ним:

— Простите, но я занят…

З в а н ц е в (как бы очнувшись). Да, да, я не осмелился бы беспокоить вас, если бы это не было для меня так важно… Все эти годы меня ведь тянуло к вам… Да, да, вы меня преследовали… своими лекциями, опытами. Ну что ж… они превосходны.

П а в л о в. Не понимаю… Не так давно вы болтали там какую-то чепуху.

З в а н ц е в (махнув рукой). Это пустое. (Коротко смеется.) Это был последний спор с самим собою. Многолетний спор. Я цеплялся за иллюзии. И вы переспорили. Ты победил, галилеянин! Согласен! Хаос мира, и в нем человек — пустое собрание клеток, так ведь? Но ведь тогда неважно, ученый вы или крадете серебряные ложки. Чепуха! Двуногая машина — не больше. Это трудно, но я понял вас…

П а в л о в. Ни черта вы не поняли, Глеб Михайлович. Человек — это великолепный организм, равного которому не создавала природа. Это высочайшая точка развития жизни. И он бессмертен, если хотите, как бессмертна жизнь. Он бессмертен в делах, в человечестве… Ну, а вы можете красть серебряные ложки. Это ваше дело.

З в а н ц е в (вскочив). Человечество? Вздор! Сентиментальная идейка. Кто пустил в ход это дурацкое слово? За ним пустота! Да ведь вы и сами не верите… Но боитесь признаться. Человечества нет. Есть один человек. И он всегда один — от рождения и до смерти. И всегда несчастлив. Человечество?! Ведь вот вас забаллотировали недавно. Вас — великого ученого! (Нервно хохочет.) А вы говорите — человечество. Толпа! И вы тоже одиноки… И тоже несчастливы. Мне вы можете открыться. Толпа и одинокие умы — вот к чему я пришел… И я первый протягиваю дам руку!

Павлов, заложив руки за спину, оглядывает Званцева:

— Как же это вы дошли до такого… величия, Глеб Михайлович? Запутались и тащите за собой мир в болото… Чепуха! Мир ясен и прям… Это у вас расстройство координации. В сверхчеловека играете? Несерьезно и неинтересно. Плохая литература. И, к тому же, у немцев одолженная.

З в а н ц е в. Несерьезно? Посмотрим… Постараюсь вам доказать. Может, это вас убедит!.. Я докажу, что значит свободная воля!

Павлов остается один у стола, оглядывается. В комнате стоит дым. Званцев курил. Павлов подходит к двери, распахивает ее настежь. Раскрывает окно, выходящее в сад, и в это время из сада доносится сухой и короткий звук револьверного выстрела. Изумление на лице Павлова… Не ослышался ли он? Вдали видны люди, бегущие к беседке.

Сухим и брезгливым становится лицо Павлова. Он медленно закрывает окно.

В дверях появляется испуганный Никодим.

— Беда, Иван Петрович. Званцев-то…

Павлов проходит коридором мимо лабораторий. При его приближении смолкают разговоры, взволнованные и тревожные взгляды сотрудников провожают его. А он все идет и идет, и только непривычно замкнуто и сухо его лицо.

Камера. Варвара Антоновна накладывает баллон на фистулу собаки, стоящей в станке. Испуганно и тревожно всматривается в лицо Павлова.

П а в л о в (сухо). Ну как у вас, готово?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Да, можно начинать.

Павлов молчит. Варвара Антоновна оборачивается к нему.

П а в л о в (тихо). Какой негодяй? Всей его скудной жизни хватило только на то, чтобы, уходя, хлопнуть дверью. Отомстить! Кому и за что? Глупец! Нет, судари мои, мы все равно пойдем дальше. Пойдем! А слабые пусть уходят!

Павлов пристально и гневно смотрит на Варвару Антоновну, точно ожидая увидеть в ней признаки этой слабости. Та понимает этот безмолвный вопрос.

— Можно начинать? — только спрашивает она. И этого достаточно.

П а в л о в (облегченно). Да. Включите шкалу.

И он склоняется к глазку перископа.

Квартира Павлова на Васильевском острове. Открыты окна. За окнами Нева и дым буксирного парохода. Павлов раскладывает пасьянс. Рядом Серафима Васильевна:

— Ваня, ты опять не ту карту положил.

Павлов резким движением смешивает карты, отбрасывает их в сторону.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Что у тебя случилось?

П а в л о в (устало). Ничего не случилось, дорогая! Ничего особенного.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Я уже все знаю, Иван.

П а в л о в. Это был запутавшийся, озлобленный человек. Неужели человеку так страшно остаться наедине с собой, со своим разумом? Да, ему было страшно. Он цеплялся за себя, как за центр мира. Ну и вот…

Павлов встает и проходит в соседнюю комнату. Серафима Васильевна идет за ним. Павлов стоит, повернувшись к окну. Серафима Васильевна подходит, обнимает его:

— Ты честен, ты добр, Иван. Я знаю, ты хочешь счастья людям.

П а в л о в. Ты пойми. Этот несчастный, он, видите ли, плевать хотел на человечество. Так и нам, человечеству, наплевать на его бесплодную жизнь.

Он отодвигает кресло, садится у стола, разбирает бумаги.

Серафима Васильевна стоит позади. Но Павлов не оборачивается больше.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Как ты жесток, Иван.

Серафима Васильевна идет к двери.

П а в л о в. Сима!

Но уже хлопнула дверь. Павлов, наклонясь над столом, машинально перебирает бумаги. Задумчиво шепчет:

— Истина убивает слабых. Так где же сильные, кому нужна будет моя наука? И мои знания?

И точно в ответ Павлову грохочут залпы.

Нева. Боевой корабль ведет огонь. В коротких вспышках орудийных залпов мы читаем на борту: «Аврора». Фигуры матросов, заряжающих пушки.

Темная громада Зимнего. Потухшие окна дворца вспыхивают на мгновенье отблесками выстрелов.

А в лабораториях Павлова, как всегда, загораются сигналы. И еда в кормушках. И собака в станке.

Опыт не удается. Павлов нервничает. За окнами слышна артиллерийская канонада. Забелин, сидящий за пультом, оборачивается:

— Это моя лучшая собака, Иван Петрович, но вы ведь слышите?

Взволнованная Варвара Антоновна врывается в лабораторию:

— Господа, в городе восстание!

П а в л о в (сухо). Снимите шляпу.

Стоит, прислушиваясь. Глухие залпы доносятся сквозь стены лаборатории. Иногда чуть позванивают стекла.

П а в л о в (отчеканивая каждое слово). Для меня это лишь непредвиденные раздражители, мешающие нашему опыту.

Он стоит, скрестив руки на груди, и может показаться, что он действительно мечтает укрыться от жизни в своих недостроенных башнях. С тревожным недоумением смотрят на него Забелин и Иванова.

И вот из уст Павлова вырывается поток торопливых и яростных слов:

— Восстание? Сбросят Керенского? Туда ему и дорога! Развалил фронт. Позер и адвокатишка! Но ведь немцы наступают. Разорвут Россию на клочки. И что это за большевики? Не знаю, не знаю… откуда они? Россию-то любят? Без России не мыслю себя… и вас. Извольте продолжать опыт…