Хьюи

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ (его внимание поглощено удаляющимися шагами участкового полицейского, марширующего в ту сторону, откуда должна вырваться на волю долгожданная заря. «Хоть бы он затеял когда-нибудь перестрелку с вооруженным грабителем! Сколько я ночей пережил, и ни разу ничего необыкновенного не случилось». Заикаясь, ощупью пробирается по отзвукам последней реплики ЭРИ). Я... то есть, э-э-э... с моей женой? По-моему, ничего вроде.

ЭРИ (возмущенно). Ты, брат, может, таблетки какие глотаешь? Гляди, одуреешь совсем.

Но НОЧНОМУ ПОРТЬЕ это безразлично. Он давно уже не придает значения тому, что о нем думают люди. Как только его не обзывали постояльцы гостиницы. И «хозяйка» его тоже. Да и сам он себя. случалось, честил на все корки. Но теперь это все дело прошлое. Кажется, светает? Нет, рановато. Можно определить по звону трамвая—он по-прежнему глохнет в ночи. Депо все еще далеко, отрадный сон за синими горами.

(Сострив и отведя душу, продолжает дружеским тоном.) Ну да ладно, не теряй надежду на лучшее, друг. Хьюи тоже вроде тебя сидел глядел в одну точку, покуда благодаря мне у него не появился интерес в жизни. (Возвращается к прерванному рассказу.) Да, так позвал он меня к себе обедать. Смех, да и только. Не знаю, как набрался духу пригласить. А я ему: «Конечно, Хьюи, буду очень даже рад». Но про себя думаю: скорее удавлюсь. Во-первых, к нему ехать—в Бруклин, а по мне, так уж лучше прямо в Китай. Потом, я люблю есть, что сам выберу, а не что мне кто-то на тарелку положит. И еще, у него семья—жена, дети,—это все не по моей части. Но Хьюи так обрадовался, что я не смог его надуть. И получилось вполне ничего, терпимо. Конечно, дом у них был не дом, а так, дешевая квартирка. Дыра. Но с непривычки даже приятная. Жена его расстаралась как могла, чтобы ее приукрасить. Ничего шикарного, понятно, дешевенькие разные штуковинки для уюта. И детишки у него оказались вовсе не такие пугала, как я ожидал. Не стреляли жеваной бумагой мне в тарелку и вообще ничего такого не выделывали. Тихие, видно, в отца. Симпатичные, мне показалось. После обеда стал я им рассказывать про лошадь, которая была у одного моего знакомого. Я думал, отплачу любезностью за гостеприимство, дети ведь любят рассказы про животных, тем более это все чистая правда. Такая была кляча, в жизни ни одной скачки не выиграла, а зато ушлая, как лиса, десятерых перехитрит, так из материнской утробы выскочила, ворюгой, где что плохо лежит стибрит за милую душу. Да только много я рассказать не успел. Благоверная его вмешалась, прервала меня. Детям, говорит, спать пора, и уволокла их, будто боялась, что я их корью заражу. Ну, и я, понятно, обозлился. Я бы мог отнестись к ней по-доброму, если бы она не собачилась. Восхищаться-то тут, конечно, было нечем. Замухрышка — это еще мягко сказано. (Досадливо.) Ну да черт с ним со всем. Она заранее определила меня босяком и при личном знакомстве удостоверилась в своей правоте. Бьюсь об заклад, она велела Хьюи больше никогда меня не приводить, и он меня с тех пор уже не приглашал. Он было вздумал извиняться передо мной, но я его сразу оборвал. Он говорит: «Ирма получила такое строгое воспитание, не ее вина, что она предубеждена против игроков». А я отвечаю: «Мне-то что. Если у тебя по части женщин нелады, мне можешь не плакаться. У меня у самого неприятностей с бабами хватает. Помнишь ту цыпочку, что я привел позавчера? Вдруг она заявляет, что я ей посулился дать десятку. Я говорю: «Слушай, беби, у меня дефект речи. Может, прозвучало как десять, но на самом деле я сказал два, два доллара и получай. Я, черт возьми, не душу твою покупал! На кой она мне сдалась?» Так она теперь разносит по всему Бродвею, что я жмот и стукач, и все стукачи и жмоты ей верят. Эдак я последних корешей растеряю». (Замолчал и поясняет доверительно.) Нарочно перевел разговор, понимаешь? Больше он мне на свою супружницу не жаловался. (С нарочитым смешком.) Можешь не сомневаться, уж я сумею оборвать, если кто вздумает делиться со мной своими семейными неурядицами!

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ (мысленно он вскочил на «скорую помощь», которая, громыхая, прокатила по Шестой авеню, и спрашивает без любопытства: «Он умрет, доктор, или ему не выпало такой удачи?»—«Боюсь, что нет, но придется месяцы лежать неподвижно».—«И за ним будет ухаживать пригожая медсестра?»—«Может быть, и не пригожая».—«Ну, все равно, по-моему, он счастливчик. А я вот должен вернуться обратно в гостиницу. Четыреста девяносто второй никак не уймется и не уйдет спать, все острит. Очевидно, это была острота, недаром же он хихикает». Хохочет от всего сердца). Ха-ха! Вот это остроумно, Эри! Давно я такой отличной шутки не слышал!

ЭРИ (так обижен и огорчен, что даже не отпустил в ответ язвительной остроты. Смотрит в пол, побрякивая ключом, и бормочет себе под нос). Господи, ну и дыра же тут. Уютно, как в морге. (Взглядывает на стенные часы.) Поздно уже. Пожалуй, пора в свою камеру, хоть немного покемарить. (Порывается отойти от стойки, но безуспешно—так и остается стоять, привалясь к ней. Взгляд его обшаривает пустой вестибюль, наконец вперивается в потное бескровное лицо НОЧНОГО ПОРТЬЕ. И только теперь, собравшись с силами, с убийственной иронией говорит.) Ты почему ж это, друг, не предупредил, что ты тугоухий? Я понимаю, человек стесняется своих недостатков, но я бы никому не сказал.

Но НОЧНОЙ ПОРТЬЕ унесся мыслями за пожарной сиреной: «Бог кому, наверно, весело живется, так это пожарнику». Он залезает на машину и с напускным интересом спрашивает: «Где горит? Что, настоящий пожар? Давно начался? Как ты думаешь, успеет разгореться?»

ЭРИ (смотрит на него и говорит язвительно). Послушай моего совета, приятель, и никогда не покупай опия, ты и так вроде как опоенный.

А НОЧНОЙ ПОРТЬЕ мысленно продолжает разговор с пожарным. «То есть разгореться вовсю, чтобы к чертовой матери спалить до основания весь город?»—«Очень жаль, брат, но навряд ли. Слишком много тут камня и стали. Что-нибудь да останется».—«Да, боюсь, что ты прав. Слишком много камня и стали. Но я и не надеялся. На самом-то деле мне все равно».

(Махнул на него рукой и опять делает попытку оторваться от стойки, крутя в пальцах ключ, словно это амулет, который поможет ему освободиться.) Ну, я на боковую. (Но так и не может сдвинуться с места,— уныло.) Господи, тоска какая! Был бы здесь сейчас Хьюи. Ей-богу, был бы он, я бы ему такого наплел, у него глаза бы на лоб полезли. Простофиля — чем круче загнешь, бывало, тем он охотнее верил. Считал, что игра — это романтика. Я думаю, я для него был как бы герой его мечты, таким ему хотелось быть самому, если бы хватило духу попробовать. Он, наверно, жил вроде как двойной жизнью, когда слушал мои россказни про выигрыши и кутежи. Если подумать, так выходит, он даже и жену, можно сказать, обманывал, переживая за меня и моих бабешек. (Усмехается.) Потому небось он и любил меня, а? И сколько я ни нахвастаю, он все проглотит, чем больше, тем ему даже лучше. Поначалу-то я с ним стеснялся. Особенно не врал, ну, не больше, чем всякий, кто вздумает трепаться про выигрыши и баб. Потом вижу, ему мало, а каким же тетерей надо быть, чтобы не пуститься во все тяжкие, когда просит человек? Ну, и пошло, какую девку ни подцеплю, они у меня все становились красотками из мюзик-холла, Хьюи особенно нравилось, чтобы из мюзик-холла. Ему хотелось, чтобы я был вроде шейха Аравийского или кого там еще, чтобы какая блондинка меня ни увидит, сразу копытца кверху. Ну, а мне не жаль, я пожалуйста. И про ставки тоже такого ему, бывало, нарасскажу. Я, мол, потому и останавливаюсь в этой гостинице, что не хочу деньги транжирить иначе как на игру. Игра для меня вроде наркотика, так я ему расписывал, я теперь уже бросить не в силах. А он верил. Еще ему нравилось думать, будто я замешан в подпольных махинациях. Он считал, что гангстеры — это романтика. Ну, я и травил ему, будто бы раньше и грабежами баловался. Врал, что знаком со всеми заправилами. Я и правда их многих знаю, так, шапочное знакомство, я им «здорово», и они иной раз в ответ поздороваются. Кто их не знает, если ошиваешься на Бродвее и по пивным? Я, бывает, у них на побегушках мотаюсь, подрабатываю доллар-другой, но только я смотрю в оба, чтобы не оказаться замешанным, где жареным пахнет. А Хьюи нравилось думать, что меня с Ходулей-Брильянтщиком водой не разольешь. Я и тут ему — пожалуйста, наговорю с три короба. Чего только не навру для его удовольствия. (Деловито).Ты не думай, приятель, не все было вранье, что я ему плел. Про игру, например, я правду рассказывал. Разные удивительные случаи с большими ставками и богатыми выигрышами, они действительно все были на моей памяти. Только не со мной, как я ему представлял. Ну, может, бывали раза два и со мной когда-то давным-давно, когда у меня шла полоса удач и я ходил весь в долларах, покуда не спустил их до последнего. (Замолкает, чтобы глубоким вздохом помянуть славные денечки, которые были—или не были?—когда-то, потом задумчиво продолжает.) Д-да, а Хьюи все заглатывал, как утиный супчик или пилюлю героина. Слушал — и вместе со мною все переживал, всюду бывал, жил яркой жизнью. (Усмехается, потом серьезно.) И знаешь, мне от этого тоже было хорошо, по-своему. Нет, правда. Я начинал видеть себя его глазами. Иной раз возвращаюсь сюда без гроша в кармане, настроение паршивое, впору на брюхе ползти, и вот уж, глядишь, у меня денег куры не клюют, потому как я только что сорвал куш на скачках. Конечно, я понимал, что все это сказки. Не такой уж я придурок. Ну и что? Хьюи слушал и радовался, и вреда никому не было. А если на Бродвее вдруг упадут замертво все, кто любит сам себя сказками морочить, то на обоих тротуарах не останется, пожалуй, ни живой души. Ведь правда, Чарли?