Народовольцы

Правый. Болтовня! Болтовня, господа, не болтать сейчас следует, а каленым железом, дыбою лечить Россию, заболтались!

Сановник. Истину говорите, при Николае Павловиче все было тихо.

Славянофил. Изменения необходимы, но свои, свои, господа, доколе же на Англию да на Францию кивать будем? В такой день, как сегодня…

Западник (перебивая, горячо). В такой день, как сегодня, помяните мое слово весь этот ужас, этот кошмар России… теперь наконец, на мир посмотрят, одумаются, это больше никогда не повторится, до предела дошли!

Третий офицер (возвращаясь). Господа, господа, так нельзя больше! Нам спешиться разрешили, тут «буфет» в подворотне…

Первый офицер. Давайте по очереди, господа, один туда, а двое здесь останутся.

Второй офицер. И то дело, ну бегите, вы мученик!

Первый офицер бежит в подворотню. Из парадного выходит хорошенькая Горничная.

Второй офицер. Мадемуазель, Вы здесь живете?

Горничная. Мы здесь стоим.

Второй офицер. Позвольте постоять рядом?

Горничная. Рядом? Извольте, места много.

Западник. Предела России? Предела России нет…

Левый. Проклятие незавершенного тяготело над ним…

Горничная. Меня зовут… нет, зачем же вам знать мое имя?

Торговка (из подворотни). А вот горячие с пылу жару, а вот пирожки горячие, а вот горячие!..

Крестьянин.Тетка, а если я к тебе, к примеру, в долю бы вошел?

Торговка (оглядывал его, иронически). Ты, в долю? Господи, посмотрите вы на него!

Второй офицер. Все-таки скажите… Мария? Горничная. Ан, нет!

И тут в глубине сцены вспыхивает негромкий дивертисмент – три шансонетки, канканируя, исполняют бравурную песенку.

2

Воронеж. Улица. По-одному проходят участники липецкой встречи.

Михайлов. Мы ехали в Воронеж. А группа оставалась рыхлой, а я мечтал о такой организации, которая станет для своих членов всем – религией, молитвой, станет действовать, как шестеренки колес.

Фроленко. Трудней всего давалось сознание необходимости подчинить свои действия какому-то центру, необходимости всей этой тайны, конспирации. Мы, русские, с большой неохотой и медленно со всем этим примиряемся…

Гольденберг. Ну, теперь пойдет… Желябов – вот энергия, теперь на царя, разумеется, на царя…

Морозов. Мы пробирались сюда группами, по двое, по трое… Я ехал с тяжелым чувством, ожидал себе исключения из «3емли и воли». Как же! Мы образовали тайное общество в тайном обществе! Но иначе я не мог.

Желябов. Если б они знали, что, отправляясь в Липецк, я думал согласиться на одно покушение… А я уже в организации для многих покушений! Потому что иного пути нет!

Все расходятся, растворяясь в сумерках города. Высвечиваются Муравьев и Желябов. Они продолжают работать над своими речами.

Все мгновенно выхватывают маленькие кинжалы и соединяют их. И быстро исчезают в толпе.

Перекресток петербургской улицы. Толпа увеличилась. Появились офицеры.

Муравьев. Непременно о молодежи сказать… Надо вырвать молодежь из революционной трясины… Что говорить… лучшая часть ее внимает анархистам, пополняет ряды их волонтеров… (Берет бумагу.) Но, милостивые государи, над социально-революционной партией тяготеет и еще один великий грех… Я говорю о той злополучной русской юности, среди которой работают тайные агенты партии, действуя на слабые души… Нет, сильнее будет так – среди которой рыскают тайные агенты и эмиссары партии… (Вдруг озлобляясь.) Оклеветанная партией, хорошо – оклеветанная… слово звонкое… Пожалуй, к утру закончу. (Пишет и прочитывает написанное.) Еще не окрепшая в православной вере, к строгой критике не привыкшая, нередко получающая неправильное направление, которое отклоняет ее от учения… она, естественно, представляет для социально-революционных сил… Нет, не сил – ловцов – меньше сопротивления, чем все другие слои… Молодость восприимчива, податлива, увлекается, и вот – ядовитые семена…

Желябов. Господин товарищ прокурора будет говорить много часов, его не станут перебивать… (Пишет.) Он будет говорить о молодежи, представит ее заблудшей овечкой, а нас эдакой геенной, улавливающей слабые души, бог с ним! Надо показать силу партии! Нужно доказать, что мы – партия народной воли, что за нами сотни, тысячи… Ничего не дадут сказать, ничего не дадут сказать!

Муравьев. Если подсудимый захочет использовать скамью подсудимых в качестве кафедры проповедника, суд, выражающий голос христианской России, ему этого не позволит…

Желябов. Но, господа судьи, дело каждого убежденного деятеля дороже ему жизни. На нас, подсудимых, лежит обязанность представить цель и средства партии в настоящем их виде.

3

Воронеж. У Митрофаньевского монастыря. Движется процессия богомольцев. Церковное пение. По мере приближения процессии от нее отделяются уже знакомые нам революционеры. Осеняя себя крестным знамением, они отходят в сторону и что-то обсуждают.

Фигнер прогуливается с Перовской.

Фигнер. Как нашла ты Желябова, Соня?

Перовская. Оратор…

Фигнер. И только?

Перовская. Южанин… Они буйные… не бабник ли? Я ведь мужененавистница, ты знаешь. Бабникам в революции не место… впрочем, своих взглядов не навязываю.

Фигнер. Как поют, как поют, точно отпевают иллюзии наши!

Перовская. Отпевают! Романтических символов ищешь – в Митрофаньевском монастыре большое богомолье, а ты уж и знамение придумала!

Фигнер. Твое время не пришло, еще полюбишь.

Перовская. И не придет!

Фигнер. Избави бог!

Перовская. Помоги бог! Но не будем об этом! (Уходит к спорящим.)

К Фигнер подходит Морозов.

Морозов. Вера, дорогая, создадим тайную группу и начнем действовать по способу Вильгельма Телля и Шарлотты Кордэ – кинжал, бомба, это единственное, что у нас осталось, пропаганда бессильна…

Фигнер. Ты сходишь с ума, Николай, у тебя разгоряченная фантазия ультраконспиратора, стыдись!

Морозов. Это оценка положения, не больше!

Фигнер. Ах, не больше. Кто знает, а чтоб как больше? А может быть, ты уже завел среди нас тайное общество, хочешь стать вторым Нечаевым, не доверять своим, ради партии обратить насилие против друзей?

Морозов. Вера, любовью моей клянусь!

Фигнер. А о любви не надо. Прошу тебя.

Морозов отходит.

Перовская отвлекает Плеханова от общей группы.

Перовская. Отчего в тебе такая амбиция, Плеханов? Нельзя разве агитировать крестьян, рабочих, готовить удар по правительству и быть вместе, не делиться?

Плеханов. Это эклектика, Соня. Есть логика действия, она упряма и не посчитается с добрыми намерениями.

Перовская. От одной мысли холодею, что как из-за всяких теорий мы начнем ненавидеть друг друга больше, чем общего врага.

Приближается Желябов. Он слушает их разговор.

Плеханов. Я тоже, но что делать?

Перовская. Не ссориться, обнять друг друга.

Плеханов. Невозможно. Как только начнем убийствами дезорганизовывать правительство, как говорит Морозов, прежде дезорганизуем себя. Наши силы и наши души.

Перовская. Не верю…

Плеханов. Жизнь заставит поверить! (Быстро уходит.)

Желябов (подбегает к Перовской). Соня, я объясню. Теперь нужно не о крестьянстве думать, не о рабочих, не о либералах в отдельности – думать надо о политическом и нравственном возрождении всего русского общества. Пусть все недовольные, все, а не только крестьяне, станут под наше знамя. Вырвем для России изначальные свободы, и нам легче будет устраивать в ней социализм. Ради этого и следует разом, махом единым взорвать косную кровавую силу, узурпировавшую власть. Соня, дорогая, нельзя больше сидеть в деревне!