После дуэли

Первый. Мысля! А Глебов, значит, показывает: он на мартыновской стороне был, а Васильчиков на энтой?

Второй. Так точно.

Первый. Врут.

Второй. Врут, вашество.

Трубецкой (возвращаясь). Искупали Дорохова! Хотели на сене спать уложить, да где там!

Пауза.

Вы о чем?

Ему не отвечают.

Жарко!.. Иваныч! А Иваныч! Скажи похолодней вина дать! Да льду, ежели есть!.. Скорей бы вон из Пятигорска, сил нет!.. Все вижу, как выходит вон там (показывает на дверь), Шуберта напевает, свеча в руке…

Первый. Тут оно простое, рассужденье-то: Столыпин каторги боится. Ему вот-вот отставка выйдет, он графиню свою в охапку, да за границу. А попадется, уж ему государь не простит, и так хватит – прощалося. Да и великому князю Михаилу Палычу надоели, не зря он их из гвардии-то пихнул… И чего надо людям! Все имеют, во дворце с царскими дочерями на балах пляшут, – так нет, все не по им! Все недовольные!..

Второй. Истинная правда, вашество. Также касаемо и Сергея Васильева Трубецкого: тоже по всему выходит: миновать дуэля не мог, а с повинной не идет. А потому, что в Пятигорске живет тайно, отпуска из части не имеет.

Первый. Этот-то подавно! Этого-то красавца (понижает голос) сам государь-батюшка за руку поймал, да на фрейлине женил – фрейлину князек обрюхатил…

Второй. Да ну!

Первый. А он вместо притихнуть, исправиться – пожил, пожил, да от царевой невесты-то бежал! Каково свату?

Второй. Батюшки!

Первый. Отцов только позорют! Отцы Бонапарту одолели, Европу от заразы спасли, тайную крамолу вывели, а они… Этот-то, Трубецкой, в самых сливках ходил, в красных кавалергардах, со Скарятиными, Куракиными, Урусовыми!..

Второй. Ох батюшки!

Первый. А теперь кто? Армеец, головой вон еле ворочает, от чеченской пули, идеи расписывает, как студентик какой! Не служба на уме, а черт знает что!..

Второй. Истинная правда, вашество, истинная правда…

Первый. Все честь, честь! А нашкодили и сказать боятся, как детишки! Потому небось и того, Мартынова, не тронули… У мужиков и то чище: коли ты товарища ссадил, то и я тебя, ни на что не погляжу!.. Эх, благородные!..

Второй. Истинно так, вашество…

Входит Андрей Соколов с подносом и вином. Плачет.

Соколов (Столыпину). А тогда-то на станции, помнишь, батюшка, монету бросали: сюда ехать или на линию? Он еще так и запрыгал: в Пятигорск! в Пятигорск!.. А упади орлом-то монета, в отряд бы ушли… Господи, как не уберегли-то!..

Столыпин. Помню, старый, помню. Я все помню.

Возвращается Пушкин.

Судьба!.. С монетой – это доподлинно. Но еще было иное. (Трубецкому.) Помнишь, Сергей? Он рассказывал? Как из Петербурга ехать последний раз, он шутя на Пять углов ходил, к ворожее…

Пушкин. Ну? К Александру Македонскому? (Всем.) В Питере все ее так зовут: Александр Македонский! Между нами, брат-то к ней тоже ходил, это она брату предсказала: погибнешь, мол, от «белого человека».

Голицын. Ворожея? Пушкину? Я не слыхал.

Пушкин. Вот те крест! Погибнешь, мол, от белого человека…

Голицын. Чудо1 И Пушкин и Лермонтов к одной вещунье ходили!..

Столыпин (все так же горько). Ну вот, и Мишелю наворожила: в Петербурге, мол, тебе больше не бывать, а отставка ждет такая, – он ведь все отставку хлопотал, – после какой и просить будет нечего…

Голицын. Экая ведьма!

Трубецкой. В сам деле. Так и сказала. Мишель смеялся, а поверил. А, Монго?… Эх, коли попаду еще в Петербург, схожу тоже. Я в судьбу верю.

Вошел Бенкендорф.

Пушкин. Что не верить. Примеров довольно. Явись теперь еще у нас поэт, тож загодя скажу ему судьбу, без ворожеи. Как чуть вышел человек надо всеми, как сказал иное, чем все, так уж и гляди за ним, хоть ставку ставь: что-то с ним сделается. Где Грибоедов? Где Пушкин? Марлинский? Где Лермонтов?

Бенкендорф (от двери). Одоевский. (Тихо.) Рылеев.

Голицын. Ну, господа, господа! Не стоит!

Трубецкой. Чаадаева безумцем объявили.

Столыпин. А к Мишелю? После «Смерти поэта» тоже старшего гвардейского медика послали: проверить, в уме ли?

Голицын. Ну полно, господа!

Пауза.

…Гении наши в простожитии тоже не мед: то одно ему в ум вскочит, то другое. Хоть о покойниках не говорят дурно, но у таланта нашего желчи-то хватало. Не дразни он Мартына изо дня в день…

Бенкендорф. Да меня пусть бы хоть ударил, неужели б я руку поднял на него!

Пушкин (Голицыну). Так и Дантеса простим, Владимир Сергеич!

Голицын. Ну, уж вы хватили, господа! Неужто сам-то ни чуточки не виноват? Эдак, по-вашему, выходит, что таланту все можно? Талант будто и не человек? В таком разе пусть и не живет как человек. Не ест, пе пьет, не женится. Только так можно избегнуть всех опасностей жизни. Да и самой жизни. Но если поэт избегнет жизни, что станется?

Трубецкой. Да что – талант, талант! Товарищ у нас погиб. Это больше таланта. Скажи, Монго?

Столыпин не отвечает.

Бенкендорф. Талант выше всего.

Пушкин. Не выше чести. Пушкин ради чести – глазом не моргнул – все на карту поставил.

Трубецкой. Судьба! Я в судьбу верю.

Голицын. Не судьба, а норов такой: в огонь кидаться! Разве не хотели его остановить? Разве не предлагали испытать мелкое это дело разумом, а не чувствами? Да где! (Пушкину.) Пушкин! Пушкин мудрее был, однако тоже не остановился, сам говоришь…

Пушкин. Мудрее? Полно!..

Бенкендорф. Да, поступи он не так, он уж был бы не Пушкин!..

Голицын. У вас выходит, коли ты талант – все позволено! Ты мне будешь в глаза плевать, а я утирайся да приговаривай: плюй, бог с тобой, ты у нас солнышко, а я – пыль…

Бенкендорф. Но коли ребенок оскорбил меня, я его не убью, не так ли?

Столыпин. Это Мишель – ребенок?

Все слегка смеются.

Бенкендорф. Нет, погодите… Я… нет… сейчас…

Голицын. Будет, юнкер! Что за наивность!..

Бенкендорф (горячо). Нет, я хотел выразить, что вопрос гуманности не решить таким путем. Всякий человек – проявление гения. Бог посылает нам великого человека, чтобы мы осознали ценность любого.

Трубецкой. Ну вот, уже и великого!

Бенкендорф (продолжает). …На этих людях, которых не заменить, не создать заново, бог учит нас любви к друг другу.

Входит Дорохов, он с мокрой головой.

Дорохов. Бог, бог! Кто тут про бога? И в бога и в черта!..

Голицын. Погоди, Дорохов, погоди! Тут юнкер проповедь читает, как таланты надо беречь. Оскорбил, скажем, тебя талант, а ты ему ручку поцелуй.

Дорохов. Талант? Да! А что? Правильно! Оберечь не грех! Коли сами себя не берегут. Вызвал Мартышка Лермонтова, потерял совесть, – убить Мартышку!

Бенкендорф. Вот!

Голицын (смеется). Ну-ну! Хватил!

Дорохов. Хватил? А если (кричит врастяжку) наемный жандарм вызвал бы? Жандарму б тоже Мишеля под Машук отвезли и на шести шагах поставили?

Все. Ты что?

– Ты что говоришь, Дорохов!

– Тише!

– Окна закройте!

– Как он смеет!

Дорохов. Пустите!.. Не видите ни черта! Других берегут, а этих не берегут… Почему? Ну-ка, картель сделай военному министру графу Чернышеву? А?

Голицын затворяет окна.

А ну-ка вызови Нессельроде! Дубельта! Или вон однофамильца нашего юнкера!..

Все. Дорохов! Дорохов! Сбесился!

Дорохов. Оберегут их? Обе-ре-гут!.. (Яростным шепотом.) А государя оберегут?… (Падает на диван.) Вина!..

Голицын. Это слишком! (Берет фуражку.)

Все ошеломлены. Бенкендорф наливает бокал, подносит Дорохову, тот выпивает залпом.

Дорохов (всхлипнув). И из-за чего? За что? За шуточки? За насмешки? За шуточки таких дуэлей не условют! А тогда условют, когда сволочь, когда сволочи… (Задыхается.) Сволочь знает, когда можно, а когда нельзя!..

Трубецкой (Столыпину). Что он говорит, Монго?