Борис Годунов. Варианты киносценария

— Вот как!… — прерывает сосед, но Григорий его не замечает.

— … И я тот крест целую с великой клятвой, что на моем царстве невинной крови капли не прольется, холопей, нищих не будет вовсе. Отцом я буду всему народу… И эту последнюю, — возвысил он голос, взявшись за ворот рубашки, — эту последнюю я разделю. Со всеми!

— Постой, постой! — кричит, и опять напрасно, внимательный сосед. Вокруг сгрудился ближний народ, жадно вслушиваясь. В стороне где-то наяривают плясовую, у двери гнусят юродивые: «Лейтесь, лейтесь, слезы горькие, плачь, плачь, душа православная»… Но ничего не видит и не слышит Григорий.

— … Довольно Руси по-волчьи выть, довольно в кабаке слезами обливаться, да от судей неправедных бегать! Не казнями и не суровостью я буду царствовать, а милосердием и щедростью…

— Ай да ловко! — во весь голос крикнул сосед. — Стой! Значит, на Москве царем ты себя видел?

— Великим и державным. Три ночи сряду, чуть глаза закрою — все тот же сон…

— Эй, люди! — закричал сосед, вдруг вскакивая и хлопнув в ладоши. — Сюда, ко мне! Хватайте чернеца! Негожие речи его, хула на государя Бориса Феодоровича! Измена! Крутите крепче!

Откуда-то явившиеся стрельцы связали Григория. Поднялось общее смятение, суматоха, песни смолкли. В народе послышалось: «Ярыжка! Ах, он дьявол, подсуседился, и ничто ему! Покою ноне от них нету…»

Ярыжка, не смущаясь, ткнул пальцем в Мисаила.

— И этого прихватите, толстопузого. Впрямь, не простые они монахи!

— Батюшка! Отец милостивый! — завопил Мисаил, порываясь кинуться Ярыжке в ноги. — А меня за что? Я три ночи подряд не спал. А не то что сонные видения какие! Да у меня и отродясь их не было! Какой я царь на Москве? Смилуйся…

— Ладно, там разберут, какой ты царь. Под клещами и патриархом признаешься, небось! Тащите их!

Обоих, крепко связанных, потащили к дверям, под глухой гул толпы. Какая-то баба причитала: «Мучители окаянные! И старца-то Божьего не оставят! Пришли, знать последние времена!» Другая ей вторила: «Зачем, слышь, три ночи вряд проспали! Приказ, мол, новый вышел… Не велено! Мучители и есть!»

Из-под стола, где сидели Григорий и Мисаил, тихонько выполз на карачках, взлохмаченный Митька. Пробрался незаметно сквозь толпу и в дверях точно приклеился к Мисаилу.

Непрерывные стоны, вопли и мольбы Мисаил продолжал и в дверях. Но, заметив Митьку, вдруг умолк.

— Ты чего, постреленок? — зашептал он ему. — Уноси ноги, пока цел.

Но Митька не сморгнул и тоже шепчет:

— Ништо, батька, я за вами. Небось не пропаду!.. А важно он говорил: лестница-то кру-утая-раскрутая… И все наверх, все наверх… Важно!

3. БЕГСТВО

Рано, рано… Сводчатая келийка Чудовская темна, чуть окошечко обозначается, сереет. Спят двое, по дыханью слышно. Сладко, должно быть, спит один, — храпит вовсю. Ровно дышит другой.

Чья тень мелькнула на сером пятне оконца? Мелькнула — сгинула. Али вошел кто? Ходить некому, спит монастырь, это так, верно, мало ли какие тени бродят ночью в древних кельях?

Но вот вскинулся один из спящих. Тот, что в углу, на примощенных досках спал. Чуть побледнело серое окошечко, и видно, как сел на постели проснувшийся, оглядывается, слушает. Тишина, только крики сторожевые далеко.

Упал, было, на ложе, но тотчас опять вскочил. Откинул изголовье.

— Отец Мисаил! Отец Мисаил!

Напрасно зовет. Еще усерднее храпит Мисаил на постелюшке своей, на полу. Растолкать надо.

— Чего? Чего? Святители, угодники! Ни в чем я неповинен!

Григорий, быстрым, нетерпеливым шепотом, к нему:

— Да проснись ты! Кто в келью входил, ты видел?

Никак путем глаза не продерет Мисаил.

— Свят, свят, свят! Кому в обители быть?

— А узел-то у меня под головой откуда?

— Какой узел? Царица небесная!

Мисаил котом подкатился к Григорию: «И то узел! А в узле-то што?»

Опять быстро и опасливо шепнул Григорий:

— А я почем знаю? Подкинуто что-то.

Стоят оба над узлом. В окне еще побелело. Видать: узел.

— А ты погляди, говорит Мисаил. — Мне чего страшиться, не мне подкинуто.

Григорий решается. Развязывает. Что там? «Платье мирское… Кафтан…» — шепчет Григорий. — «О, Мисаил, мешок! А в мешке-то казна!»

Так и обмер Мисаил. Руками машет.

— Зачурай, зачурай! Нечистая сила это строит под тебя! Да воскреснет Бог… Перекрестил мешок? Ну что? Угольками, небось, скинулось? Али чем похуже?

— Да нет, деньга звенит. Золотые. Постой, тут еще грамота…

Торопливо отошел к посветлевшему окошечку, разбирает, читает, тихонько шепча про себя:

— Наказ… Царевичу Димитрию… уходить тайно в Литву… а там будут ему в помощь верные люди… а с уходом сим чтобы не медлить…

Остановился. Сложил бумагу. «Вот оно что!» Мисаил занимался мешком: тряс его, крестя, но в мешке ничего больше не было. Тогда он опять к Григорию:

— Говори, сказано-то как в грамоте?

— Никак это… уходить мне. А то плохо будет.

— Мать Пресвятая! — воскликнул Мисаил. — Утекли мы единожды от злодеев, так опять они на нас, яко львы. Уходить, так уходить, я готов, не сборы собирать, нагрянут еще нечестивые…

— А ты-то куда? — отозвался Григорий, торопливо завязывая мешок. — Про тебя не сказано.

Но Мисаил уже свою котомку сготовил.

— Как куда? А я и не думаю, куда ты, туда и я. Вместе были в узилище кинуты, и чудесному избавлению вместе подверглись, так теперь, как ты с казной утечешь, мне что, одному оставаться, ответ держать? Я уж с тобой, Григорий, туда ли, сюда ли, только вон из блата сего смрадного, от ищущих поглотити ны.

— Ну, ин тащись, отче, — промолвил Григорий, взваливая мешок на спину. — Поторапливаться надо, пока братия не поднялась. Уж свет, к заутрени, гляди, ударят.

Григорий мирское платье пока в мешок спрятал. Из обители чернецом надо выйти.

— Мы тишком, молчком, по стеночке, — приговаривал Мисаил, крадучись за Григорием. — Как мухи пролетим. Мальчонка б до ворот не привязался востроглазый, Митька энтот. Как смола прилип, где не можно — вокруг околачивается, теперь в обители где ни есть привитает.

— Что ж, он не помеха, — шепнул Григорий. — К пути же привычный.

— Я и говорю. Да и грех младенца отгонять. Шустрый такой, поможливый… Ну, Господи благослови. Заступница Казанская. Пресвятая матерь Божия и все святые угодники…

В светлеющих заревых сумерках крадутся чернецы по монастырским переходам. Вот они в ограде. Далеко-далеко уж ударили где-то в колокола. А у самых ворот застиг беглецов и первый, густой удар Чудовского колокола, — к заутрени.

Выкатился откуда-то взлохмаченный Митька. Словно ждал их! И деловито так: «Поспешайте, мол, калитка отомкнута, как раз привратник отлучился».

И правда: отворили, вышли, никто не видел. Все трое: Митька не отстал, да и не отстанет.

Москва гудит колокольным звоном.

4. КОРЧМА

Корчма на Литовской границе. Григорий, мирянином. Митька, Мисаил и хозяйка. На Митьке (он мал ростом, рыжеват) одежонка приличная, не оборван. Мисаил в виде бродяги-чернеца. Хозяйка подает на стол.

Хозяйка. Кушайте, родные. Что Бог послал. Вина не вынести ли, отец честной?

Мисаил. А есть у тебя вино?

Хозяйка. Как не быть!

Мисаил. Ох грехи! Не приемлю ныне, не приемлю раз принял и обрушились на меня беды неисчетные, обступили мя алчущие души моей напрасно, изострили жала свои, яко змии, разъяли пасти свои, яко львы. Слово Велиала [1] прииде на мя…

Хозяйка. Эки Страсти Господни! Спаси Господи и помилуй!

Мисаил. И восстал Бог, исторг мя из преисподней, избавил нози мои от преткновения, дабы ходил я во свете живых [2]… так-то, хозяюшка. Ты вынести винца-то, с дороги одна чарочка — отпустит Бог греху.

Хозяйка приносит вино. Мисаил пьет.