Том 7. Бессмертный. Пьесы. Воспоминания. Статьи. Заметки о жизни

Об одной женщине: я считаю ее визиты по огорчениям, которые она мне причиняет.

Смех Вольтера, позабытый им в Берлине, отяжелевший там огрубевший, оживает у Генриха Гейне, в музыке Оффенбаха.

Пытаюсь анализировать ощущение холода на сердце, дрожь страха или печали, которая охватывает меня порой зимним утром, когда я сажусь за письменный стол; мутный, желтый свет, огонь гудит в камине, неба не видно.

От этой своеобразной тревоги мне хочется сжаться, спрятаться. Вероятно, она находит на меня оттого, что зимой я привык ставить свои пьесы, печататься, подвергаться критике. А, может быть, в такое утро попросту вспоминаешь, что настало время просмотреть газеты, массу газет, грязнящих тебя, настало время работать, сражаться.

Наши вспышки гнева: все смутно, как во время битвы, адъютанты, обязанные передавать приказы, не делают этого случайно или из трусости; таковы и все наши страстные порывы. Это нам после кажется, что мы действовали в силу того или иного побуждения.

Б. рядом с молодой женщиной, оба заняты собой, только собой и тем впечатлением, которое они производят друг на друга. Они ограждены от всякой неожиданности, и этот странный флирт может долго длиться.

Описать где-нибудь гибель английского судна, разрезанного пополам, потопленного собственным контр-адмиралом вместе с тысячью пятьюстами матросами. Бессмысленное самоубийство, припадок буйства. Поразительный случай, возможный только при непоколебимой дисциплине; рамка — экзотический пейзаж Бенгальского залива.

Как читать романы Гонкуров? Этот вопрос мне задал вполне серьезно один наивный, простой человек.

В постскриптуме к одному из своих писем Бонапарт сравнивает «южную кровь», текущую в его жилах, с бурными водами Роны. Взять вместо эпитафии для моего Наполеона — императора-южанина.

Когда я приезжаю в Шанрозе, где мой Сент-Бев отдыхает, пока я живу в Париже, мне так и чудится, что меня встречает пожилой господин в шелковом колпаке, лысый, ученый, чья содержательная, интересная беседа действует столь благотворно после вздорных сплетен, которые приходится выслушивать всю зиму. И, внимая ему, я невольно сравниваю обе эпохи и нахожу, что во времена Сент-Бева люди, вероятно, не были серьезнее, чем теперь, зато они не так старались казаться серьезными.

Ренан — перипатетик [264] жизни.

Парижские мосты похожи на людей: они тоже переносят сплетни из одного общества в другое.

Разве прекрасные любовные истории, целомудренные, хорошо написанные, не ценнее книги о философии любви? Ах, наша педантичная молодежь! Никак она не может избавиться от подражания!

В своем «Сродстве душ» Гете находятся под влиянием злых французских романов XVIII века.

Я уже несколько раз чувствовал весь ужас неразберихи, окружающей имя Наполеона.

Рассказать когда-нибудь об умиления, которое охватило меня при виде бело-розовой вершины Юнгфрау, вставшей за поворотом дороги, о чувстве тонком, сладострастном, отнюдь не навеянном литературой. Понимаю, почему дали название девственницы, юной девушки, этой снежной вершине, которой коснулся солнечный луч… спящей девушки, прелестной во сне, — розы и лилии.

Связь между молодежью и нашим поколением нарушена; непонимание, доходящее до ненависти.

Действовать, действовать! Лучше пилить дрова, чем мечтать, по крайней мере, кровь не застоится в жилах.

Как странен роман Байрона и Гвиччоли! [265] Она воспламенялась при мысли, что глаза всего мира прикованы к ней, к ним обоим, он же все больше уставал и все больше раздражался! Я думаю обо всех знакомых мне последователях Байрона: они все на один лад, все похожи друг на друга. Почему?

Счастье! Когда звезда Наполеона стала закатываться — именно к Наполеону следует обращаться при мысли о любой необыкновенной удаче, взлете, сказочной судьбе, — итак, когда звезда Наполеона стала закатываться, первыми погибли его лучшие военачальники: рок поразил сначала Ланна, [266] затем Дюрока… [267] Треск, предшествующий землетрясению, беды — предвестники катастрофы.

Мне кажется, что такова всякая счастливая судьба; она не создается за один день и не может рухнуть внезапно, сразу. Я думаю об этом, видя, как умирают вокруг меня друзья, мои лучшие защитники, самые мужественные. Удар в сердце — похоронный колокол звонит и по мне! Вот почему, быть может, так огорчают меня эти смерти.

Мало говорили о том, что именно у Тэна, у его теорий заимствованы принципы двух великих литературных школ: натурализма и психологического романа. Бальзак и Стендаль.

Тщеславие носят при себе, громоздкое, как мешок с деньгами; гордость, наоборот, носят в себе, — она невидима.

Необходимо бороться против злой воли людей — она подобна обломкам кораблекрушения, зыбким, предательским, которые незаметно пробивают дно вашей лодки.

Запомнить следующее изречение: «Постараемся исправить при помощи литературы зло, причиненное литературой».

Комментарии

1

В романе «Бессмертный» выдающегося французского писателя Альфонса Доде (1840–1897), одном из последних крупных его произведений, высмеиваются нравы, царившие во Французской Академии последней второй половины 19 в.

29 января 1635 года кардинал Ришелье узаконил уже существовавшее объединение писателей и эрудитов, дав ему название «Французская академия»; перед новым ученым обществом была поставлена задача «усовершенствовать французский язык», создав его словарь, грамматику, а также риторику и поэтику. В 1795 году Конвент создал Французский институт, куда наряду с Французской академией вошли Академия надписей, Академия моральных и политических наук, Академия изящных искусств и Академия наук (естественных и точных). Но «святая святых» была по-прежнему Французская академия; считалось, что сорок ее кресел могут занимать лишь величайшие писатели и ученые страны, по достоинству носящие официальный титул академика «Бессмертный».

И все же, по существу, в эпоху Доде Академия была учреждением мертвым. В год ее двухсотпятидесятилетия, в 1885 году, когда умер академик Виктор Гюго, в академических креслах из сколько-нибудь значительных писателей и мыслителей сидели только Дюма-сын, Ипполит Тэн и Ренан, а из ученых великий Луи Пастер. Имена остальных бессмертных давно уже канули в Лету. Живые силы французской литературы и искусства не вливались в дряхлые вены Академии: Роден, Эдмон Гонкур, Флобер пренебрегали ею, Мопассан отверг предложение выставить свою кандидатуру, Золя проваливали несколько раз при баллотировке.

Доде разделял пренебрежительное отношение друзей к Академии. После того как 15 ноября 1876 года его роман «Фромон и Рислер» получил академическую премию, стали поговаривать о возможности избрания писателя. Г-жа Доде ничего не имела против, но Доде отмалчивался и так и не выставил своей кандидатуры.

Отношение Доде к Академии определилось уже давно. Он выразил его и в новелле «Признания академического мундира», и в очерке, опубликованном в «Журналь офисьель», где рассказывал об унижениях, ценой которых Альфред де Виньи домогался академического кресла, и в заключение писал: «Но в наши дни вряд ли кто-нибудь даст за это такую цену». В 1883 году, после выхода «Евангелистки», многие академики снова предложили Доде выставить свою кандидатуру, но писатель насторожился. Одна, казалось бы, незначительная деталь задела его самолюбие. Встретившись с ним на одном литературном обеде, знаменитый водевилист, «бессмертный» Эжен Лабиш, больше всех уговаривавший Доде занять академическое кресло, вдруг начал бегать от писателя. «Это было нелепо: я ковылял за ним, а он от меня удирал. Мы были похожи на клоунов!» — рассказывал позже Доде. Оказывается, автор «Соломенной шляпки» испугался, что Доде станет просить поддержать его кандидатуру.