Любовь и голуби (сборник)

«Фантазии Фарятьева», на мой взгляд, это самая лучшая его актерская работа. Он не такой выдающейся внешности, по сравнению с героем фильма. А здесь вот он такой. Где-то я таких людей видел. Причем, не играя почти, как-то все легко. Как он легко, просто разговаривал! Но за этим что-то происходило. Он умел жить внутренней жизнью, а внешне – какой-то голос сиповатый, почти невыразительный. Это было здорово. Володя опережал нас по чувству правды. Мы с ним, совершенно разные люди, играли одну роль в «Комнате» Брагинского. Делились своими находками, он мне чечетку показывал, как он танцует, – не было никакой конкуренции. Володя очень много сделал. Мы же учимся друг у друга, когда работаем рядышком, плечом к плечу. И уровень, задел того театра, который был, это передается, как лучик, другому артисту. И другой артист несет часть ушедшего человека. Эта капелька его крови, она живет и сейчас.

Когда Володя уехал в Москву и мы с ним говорили по телефону, он всегда меня уговаривал не ехать в Москву. А я его уговаривал, чтобы он оставался здесь, в Сибири. Я представляю, как трудно ему с семьей было жить в общежитии в Москве, я там был. Ночью он работал, стены тонкие, все слышно, напротив его комнатки в коридоре стоял телефон, по которому все говорили… Конечно, «Любовь и голуби» – шедевр, но он мог бы написать больше.

В последнее время мы часто встречались с ним на вокзалах. В половине пятого утра в Омске, если он ехал в Черемхово. Или так же рано на станции Черемхово, если я ехал в Иркутск. Когда Володя заболел, мы продолжали мечтать и надеяться, собирались отправиться на Байкал, на Песчанку. У нас было много общих воспоминаний, начиная со времен «Андрюши», когда мы по вечерам подходили к расписанию и не знали, будем ли завтра играть, закрыли спектакль или еще продержимся? Тогда вышел «Блокнот агитатора», издание обкома КПСС, и там черным по белому было написано, что в театре поставлена антисоветская пьеса.

Но Володя не умел жаловаться на судьбу, не умел приспосабливаться, врать. Никогда не слышал, чтобы он осуждал кого-нибудь. Не мог он кинуть камень в другого человека. А какой гостеприимный у них был дом! И тогда, когда они жили в Москве в актерской общаге, и позже, когда получили квартиру, – у них с Людой гостил театральный народ: омичи, иркутяне, всем находилось место, всем хватало тепла. Зная свой диагноз и уже пройдя курс химиотерапии, он уехал в Черемхово насовсем. Откуда начал, туда и вернулся.

Дмитрий Брусникин [7]

Я познакомился с Володей Гуркиным более двадцати лет назад. Познакомил меня с ним ныне известный и очень хороший актер Сергей Гармаш. Оба тогда жили в общежитии театра «Современник». Так бывает – правда, очень редко – дружба возникла сразу. Мы даже не знакомились, а вдруг возникло чувство, что просто очень давно не виделись и сильно соскучились.

У Володи такая внутренняя организация, что он принимает близкого ему человека, причем принимает с сибирским размахом – сразу и целиком. И поселяет его внутри себя надолго.

А потом начались чудеса.

Олег Николаевич Ефремов предложил мне поставить пьесу Гуркина «Плач в пригоршню» во МХАТе им. Чехова, даже не зная, что мы с Володей хорошо знакомы. Олег Николаевич показал мне эту пьесу, а я был еще совсем молодой, у меня на тот момент была всего одна постановка в Художественном театре… Помню, я прочитал пьесу, и в моем воображении возникла такая сцена: вечером в одном из дворов шахтерского поселка выходят из дома крепкие мужики, они только что пришли с работы, умылись, надели белые рубашки и все вместе причесываются. Может быть, это и глупость, ничем не объяснимая, но что-то в этом было, какой-то звук или какая-то музыка, которая мне в этой сцене услышалась. Наверное, это было первотолчком.

Пьеса произвела такое впечатление, что я сказал Ефремову: «Дайте мне, пожалуйста, это сделать». И он почему-то разрешил. В 1993 году Володя пришел во МХАТ и стал сотрудником литературной части. Для меня это был самый счастливый период моей жизни. И, кажется, что-то существенное для театра, для Володи, для актеров, которые были заняты в этом спектакле (а их было более тридцати), для меня – нам удалось сделать.

Потом, уже в процессе конкретной работы над спектаклем сама пьеса, ее драматургический строй, герои, атмосфера, созданная автором, наводили на размышления серьезные и ответственные. В обществе должна существовать, зримо и ярко, связь между поколениями. Она обязана быть! Об этом я более всего думал, когда ставил «Плач в пригоршню». Об этом и о том, на что в критический момент можно опереться. На плечо любимого человека, друга, матери?.. О том, что меня связывает с этой землей, на которой я живу, с моими родителями… Об этом надо всегда помнить, это должно быть всегда у тебя в душе. Особенно – в период «всеобщего безумия».

И дальше началась вот эта жизнь, эта дружба, эти взаимоотношения… Те, кто читали пьесу или видели спектакль, знают, что там много занято актеров: совсем дети и среднее поколение, и старики… Ия Сергеевна Саввина играла старуху. И репетиции (как-то это неспланированно и само собой получилось) начались с того, что, когда назначили всех актеров на роли, мы сидели после читки пьесы, и каждый почему-то начал рассказывать о себе, о своей семье, бабушках, дедушках. Потом мы попросили всех принести семейные альбомы из дома. И каждый актер приходил, показывал эти альбомы, фотографии доставал, и что-то происходило в этот момент с людьми настоящее. Когда они начинали рассказывать о своих бабушках, дедушках, племянниках, дядьках, тетьках, возникала страна, возникал огромный мир, импульс которому давал Володя. Например, артист Арташонов уехал в Караганду и привез Саввиной телогрейку своей бабки. И Саввина в ней играла и относилась к этой телогрейке, как к самому важному и ценному подарку в жизни. Я очень любил этот спектакль. И актеры его очень любили. Актеры не уходили в гримерные ждать своего выхода во время спектакля, они все были за кулисами, они любили слушать спектакль. И вот вышел спектакль. Мы были счастливы. Очень долго гуляли и оба домой не приходили три дня. Мечта его сбылась – он вышел на сцену Художественного театра как артист. Правда, недолго он играл, всего два спектакля. Он играл последнюю картину, взрослого Яковлева, который приезжает в семь утра в Черемхово, последний акт. У нас был художник по костюмам. Володя говорит: «Можно я схожу в мастерские и сам себе подберу костюм?». Его представление, в чем успешный драматург, писатель приезжает домой. И я понял, это его давнишняя мечта была забраться в мастерские, костюмерные театра и посмотреть, в чем они ходили-то: Смоктуновский, Станиславский… И вот он часа четыре рылся в этих мастерских, в загашниках, и потом выходит на сцену. Оделся. Какой-то кожаный плащ фашистский, огромные плечи такие, шляпа ковбойская, короткие штаны, потому что не было штанов его размера, и туфли на высоченной платформе. Я от смеха упал под ряды. Он говорит: «Ты подожди, ты не смейся, Дим, у меня вкус есть – у меня денег нет».

На мой взгляд, Гуркин – один из самых серьезных драматургов нашего времени. Он владел профессией. Профессия эта называется – драматургия. Он действительно знал и чувствовал людей, о которых писал. Знал и любил своих героев так, что у нас не возникает вопросов: сколько им лет, где они родились.

Он писал очень подробно и очень медленно. Совсем не суетясь, не соизмеряя и не пытаясь подстроиться под современные ритмы жизни. И тем не менее, его пьесы – современны. Современны потому, что они о живых людях, наших дедах, наших близких родственниках, в конце концов – о нас.

У него получаются такие люди, которые совершенно очевидно где-то живут. Сейчас, в данный момент, в это время. Эти дяди Коли, тети Саши, Зинки… Что-то делают, ходят за детьми, ходят на работу, стирают белье. Они настолько живые и им так веришь, что ты совершенно очевидно знаешь: эти люди где-то есть, они невыдуманные, они рождены им. Это совершенно уникальное свойство. Причем, довольно много и долго работая над его текстами, я обратил внимание на такую особенность: он так формирует человека, его язык, что в его речи ни в коем случае нельзя переставить слова, изменить что-то. Язык, которым говорят его герои, настолько музыкален, точно отобран, что если актер попытается что-то переделать или добавить от себя, это будет звучать как фальшивая нота в слаженном оркестре. Потому что каждый человек у него настолько уникален, что у него существует своя музыка говорения слов. Из этого возникает и характер определенный. Я все время говорил Володе: тебе обязательно надо перейти в какую-то другую форму – давай, садись пиши повести, рассказы, роман… Время от времени у него такие мысли появлялись. Но то ли это было дело будущего… Но потом я понял. Не случайно он попросил написать на памятнике именно «драматург». Именно в этом его поразительная уникальность. Это же человек дара не преходящего-уходящего, это ряд: Вампилов, Гуркин… Даже роман, который он собирался писать, так и назывался – «Драматург». Это действительно какая-то уникальная способность создавать людей, слушать их и слышать через людей… И ты понимаешь сразу, герой произносит три-четыре фразы, и ты представляешь, кто его родители, откуда он… По одному диалогу становится понятна судьба этого человека.