Любовь и голуби (сборник)

– А чего бы хотелось тебе?

– Мне бы хотелось прикоснуться к тайне театра Станиславского. Прав был Ефремов, что шел к этому – к художественной жизни человеческого духа, к пребыванию актера в образе «я семь», когда я не показываю свое пребывание, а живу жизнью своего персонажа. Сейчас на сцене перевоплощение практически исчезло. Мало кто работает над образом. Больше подминают под себя предлагаемые обстоятельства, под свою природу.

– А на чем вас воспитывали в училище?

– В основном, на рассказах. Мы – позднее поколение: великих «стариков» не застали, мхатовские «Дни Турбиных» уже не шли. Я учился в иркутском училище на четвертом курсе, приехал в Ленинград. Пошел в БДТ на «Генриха IV» и «Цену» Артура Миллера и был потрясен игрой Стржельчика, Юрского. Их персонажи в «Цене» и в «Генрихе» – два разных человека, и не только из-за грима. Это – чудесность актерского дела. А без чудес театр скучен.

– А вот зритель-театрал приходит в энный раз на «Трех сестер», он знает, что они никогда в Москву не попадут. Что «Гамлет» закончится горой трупов… Где для него тайна? Где чудесная загадка?

– Нет, там свои чудесности есть! Не в фабуле же дело.

– А ты какой театр любишь?

– Красивый, человеческий, живой. Люблю, чтоб была «четвертая стена». Я – приверженец того театра, о котором мечтал Станиславский. Сплав его театра со школой Вахтангова и Михаила Чехова. Я люблю про жизнь. Фоменко и Товстоногов, Ефремов и Эфрос, Стрелер и Брук ставили про жизнь. Ставили по-разному, но у них у всех было живое.

– В спектакле Данцигера по твоей пьесе очень хорошо передана тема преемственности жизни и бесстрашия перед смертью.

– А я не боюсь смерти. Столько замечательных людей, которых я люблю, прожили меньше меня. Чего бояться? Там уже столько «наших»!

– Кого считаешь «нашими»?

– Всех, кого люблю и уважаю. Не только из мира культуры. Это мои современники, те, кто жили при мне: Вампилов, Смоктуновский, Бурков, Шукшин, тот же Юра Щекочихин, физик Марк Подлубный, Владимир Лакшин, Саша Абдулов, Евгений Леонов, наш иркутский писатель Марк Сергеев, Зиновий Паперный… Ах, какая посиделка у нас однажды случилась с Паперным! Я сдавал ему зачет по Чехову. А я когда-то Треплева играл, у меня было что сказать о нем. И после зачета мы с Зиновием Яковлевичем пошли, взяли бутылку водки и сели во дворике. Долго говорили, говорили «за жизнь». Немного похоже на попутчиков в купе, которые могут позволить себе откровенность до конца. А потом, после зачета по Чехову, больше не виделись. Мне Паперный крепко в душу запал!

– Каково было тебе в сорок лет учиться в Литинституте?

– А что – хорошие преподаватели, с Вишневской Инной Люциановной интересно было. Я учился два года на Высших литературных курсах. Стипендию давали 300 рублей, я на нее мог семью кормить.

– Мы с тобой про многое поговорили – и про твое актерское начало, и про драматургию. А ты ведь еще и режиссер?

– Я уже говорил: себя режиссером не считаю, хотя поставил за жизнь двенадцать спектаклей, и ни один не провалился. В Смоленске, в конце восьмидесятых, организовал театр-студию «Этюд». Потом на его обломках возник Камерный театр. Мы собрали актеров с разных концов страны. Тогда как раз разрешили хозрасчетные театры-студии. Время было еще то: цензура бушевала вовсю, обкомы дрались с райкомами. Мы попали в тиски их разборок. Но получили хороший опыт свободного существования. Ставили, что хотели. Жили на заработанные театром деньги. Сами монтировали декорации, делали костюмы. Зарабатывали все поровну, по 300 рублей. От руководителя до радиста.

– Среди сегодняшних молодых драматургов есть те, за кем тебе интересно наблюдать?

– Есть. Я верю в Сигарева, он не случайный в драматургии человек. Хотя начал с «Пластилина», где явный синдром начинающих: сделать пострашнее. Я и сам так когда-то начинал, у меня с Васей много общего. Думаю, все у него будет как надо.

– Если с пути не собьется.

– Надеюсь, он понимает ценность своего дара.

– Сейчас у многих соблазн перейти на кино. Михаил Угаров, Иван Вырыпаев занялись кинорежиссурой…

– Мне нравится, что люди дерзают. В этом есть бесстрашие. Но если ты говоришь о сериалах, то это не дерзость, а просто освоение денег.

– Ты так крут ко всем сериалам?

– Да. Художественное в них редко прорывается.

– Даже в таких, как «Мастер и Маргарита» или «Идиот»?

– «Идиот» – меньше всего сериал. И «Мастер и Маргарита» – тоже. Там режиссерские задачи нетипичные для сериалов, и бюджет, думаю, другой.

– Сериал сериалу рознь. То, что ты назвал, – сериалы, но не «мыло».

– Для меня жанр сериала чужой. Я – автор подробный, медлительный, скрупулезный в деталях.

– Однако ты сочиняешь маленькие афоризмы. Скажи на прощание какой-нибудь.

– Пожалуйста: гений – это телеграмма от Бога человечеству.

Валерий Алексеев [6]

На третьем курсе я участвовал в приемной комиссии на экзамене в Иркутском театральном училище. Тогда я впервые увидел Володю, он поступал в первый раз. Я сразу его запомнил – это был худенький мальчик с волнистыми волосами и ярко-синими глазами, что меня поразило. Я даже помню его пестрый свитерочек. И по его застенчивости, а с другой стороны по напускной самоуверенности я понял, что это хороший такой провинциальный мальчик, и спросил его: «Ты откуда?». Он говорит, из Черемхово. А я из Усолья, это рядышком. Я сразу почувствовал в нем родственную душу. Когда у него не получилось, его не взяли, я ему сказал: «Не расстраивайся, приезжай на следующий год, я точно тебе говорю, что ты поступишь». Так и получилось. Потом у нас завязались дружеские отношения. Я был у них на свадьбе с Людой Худаш, которая тоже училась с нами в театральном училище. Мы жили в общежитии ТЮЗа на улице Грязнова, в соседних комнатах, а потом вместе работали в Омском театре.

Помню, как Володя начал делать первые наброски пьесы «Любовь и голуби». Как-то на центральном телевидении мы снимали спектакль «Последний срок» и жили с ним в одной комнате. А он ночью писал и где-то часа в четыре утра прочитал мне парочку сцен. Я сразу же проснулся: «Вова, пиши, обязательно пиши!». Это здорово, похоже, понятно, мне это знакомо, сибирский говор. Помню, мы смеялись: «Че-че, да ниче. А че?». Какие-то фразы он на мне проверял, и они мне очень понравились. Потом он читал пьесу «Музыканты», мне она тоже очень понравилась, глубокая, философская пьеса.

Мы, актеры, все с наслаждением работали над спектаклем «Зажигаю днем свечу» («Андрюша»). Никто так уже давно не разговаривал на сцене. Во-первых, это была живая пьеса. Он находил такие живые вещи. Психология Долина, его жены, ребят, она типична. Для того времени это было открытие. Даже если сейчас эту пьесу поставить, она будет интересна, потому что он схватил человеческие типы.

Когда Володя начинал проникаться ролью, он погружался и отрешался от всего. Н. А. Мокин за это его любил. Он слушал очень внимательно и пытался тут же делать. Бывают выигрышные роли, тексты, мизансцены, конфликты, когда чуть-чуть прилично сыграешь и тут же аплодисменты и восхищения. А в «Беседах при ясной луне», например, выигрышного ничего не было. Володя играл ведущего, но играл так, что я до сих пор помню его интонации, как он произносил слова Шукшина: с болью и достоинством, мягко и легко. И я даже использовал это в своих концертах, когда пел песни Бачурина. Володя задавал тон спектаклю и собирал внимание зрителя. Именно он создавал камертон на весь спектакль, хотя работали мастера. Это ведь тяжелейшая работа, но делал он ее так самоотверженно. По существу, он передавал идею режиссера, а Мокин – гениальный режиссер. Из всех, с кем я работал, как я теперь понимаю, самый гениальный.

Мы играли с Володей в спектакле «Царствие земное». Надо отметить, что у него очень хорошая внутренняя собранность, сосредоточенность. Я помню, как мы долгим путем шли, мучились – неточный перевод, сокращения… Мы работали над этой пьесой все время, пока шел спектакль. За день до спектакля мы собирались, пили чай у него дома и проговаривали взаимоотношения, реакции, действия, отрабатывали мизансцены. Мы репетировали постоянно. Володин режиссерский глаз, взгляд как бы сверху, нам очень помогал. Он всегда задавал нам вопросы: «А почему, как ты думаешь? Как ты думаешь, почему я так говорю?».