Судебные речи известных русских юристов

   Каково же было происхождение бленнореи у А. Максименко?

   Здесь соединилось несколько вызвавших ее пслчин: малокровие и плохое физическое развитие, ранняя беременность, выкидыш, после которого она два месяца провела в постели, и, наконец, поднятием тяжести (случай с бочонком, которым она "надорвалась", после чего на целый месяц слегла в постель), а поднятие тяжести, смещая матку, вызывает прилив или застой крови, обусловливающий катаральные выделения. Врач тюремной больницы Красса, неоднократно лечивший подсудимую в тюрьме, удостоверяет, что бели иногда появлялись у нее перед менструацией -- обыкновенно неправильной, от нескольких смазываний проходили и вообще были податливы лечению и свойства незлокачественного. На вопросы Португалову в Таганрогском суде о признаках, по которым он определил заразный характер белей, он, по свидетельству докторов Лешкевича и Крассы, дал ответ весьма неудовлетворительный; а когда защита возбудила ходатайство об истребовании рецептурных книг всех местных аптек, так как Резников прямо заявил, что болен он не был и у Португалова никогда не лечился,-- Португалов поспешил предупредить это разоблачение соображением, что, может быть, рецепты им писаны были и на другое имя...

   Итак, не производя требуемого наукой микроскопического исследования, присочинив попутно историю болезни Резникова, Португалов решается заявлять о заразном характере болезни? Такие смелые гипотезы не позволительны даже в клинике, тем менее терпимы они на суде, и я думаю, что это показание Португалова не много прибавило к уликам против обвиняемых, а к доброй славе самого свидетеля -- и того меньше.

   Мною разобрано все самое существенное из многосложного материала следствия, на чем обвинительной властью строилось предположение об интимных отношениях А. Максименко с Резниковым. А следствие не гнушалось в этом отношении даже самыми сомнительными источниками, занося, например, в показание Жирова даже пьяные слова неизвестной прохожей бабы: "Не успела похоронить мужа, а уже завела другого!". Все было пригодно, все хорошо: и сплетни, и слухи, и даже улыбки и взгляды! Создает ли, однако, все это -- не убеждение, нет!-- хотя бы одну тень его, хотя бы сколько-нибудь разумное подозрение в существовании между ними любовной связи?

   Но, быть может, рассмотрение супружеских отношений Максименко прольет слабый свет на этот вопрос? Какова же была супружеская жизнь Максименко?

   Самая история замужества Александры Дубровиной, предпочтение, оказанное ею, завидной невестой, бедному приказчику перед целым отрядом искателей ее руки, несмотря на общее недовольство этим браком со стороны ее родственников, тайная свадьба, с романическим бегством в посаде Азове -- все это ясно указывает, какими чувствами одушевлена была Александра Егоровна, выходя за Н. Максименко. Весь первый год их супружества -- это признают все без исключения, даже враждебные нам, свидетели -- был, так сказать, праздником счастья, непрерывным торжеством молодой любви. Но, быть может, чувства эти отцвели и поблекли, и для молодых супругов наступила затем, как выразился прокурор, "осень любви"? Так ли это? Отбросив постыдно сочиненный Левицким эпизод с Панфиловым, мы видим, что в отношениях супругов и после никакой перемены не последовало. Напротив, второй год супружества представил нам новые крупные доказательства сильной привязанности Александры Егоровны к ее мужу. По словам двух свидетелей, она очень любила мужа и -- на удивление им, не понимавшим такой безграничной преданности богатой жены к бедняку-мужу,-- слушалась его больше, чем матери. Она выдает ему полную доверенность на участие в делах торгового дома. Происходит у зятя крупная ссора с тещей, сильно его недолюбливавшей,-- чью сторону принимает Александра Егоровна? Нападает ли и она на своего мужа, как об этом свидетельствует ее золовка? Нет, она покидает мать, оставляет все удобства полного, как чаша, богатого родительского дома и идет за мужем в гостиницу, где и остается с ним целую неделю, до самой мировой. Но вот Александра Егоровна беременна; она -- молодая, слабая, хрупкая; акушерки опасаются за благополучный исход первых родов. И тут первая мысль ее -- о муже: она умрет, и, с ее смертью, его выгонят на улицу... Нет, она должна его обеспечить -- пусть все ее богатство будет его.

   Она желает составить духовное завещание, но ей только 18 лет, и вот, по указанию брата, Антонина Максименко, 16 июля 1886 г. совершается известный уже нотариальный акт о продаже ею своему мужу товарищеского пая ее в торговом доме Дубровиных ценностью до 100 тысяч рублей, другими словами,-- всего ее состояния. Оправившись от болезни, она два лета подряд, с мая по октябрь, проводит с мужем в Калаче. Здесь шла речь о ее приезде в Ростов, но, кажется, нами доказано, что приезд ее среди лета в Ростов относится не к последнему году, когда она безотлучно была с мужем, а к 1887; а, по утверждению самого обвинительного акта, зарождение связи с Резниковым относится к концу этого года. Целое лето 1888 года она не видится с Резниковым, не ведет с ним переписки. В Калаче отношения супругов те же, прежние -- теплые, сердечные. Она заботится о здоровье мужа, и когда он собирается на охоту в дурную погоду, она упрашивает его остаться. Эта последняя охота была роковой -- опасения жены сбылись: Николай Федорович простудился и заболел тяжелым тифом. Встревоженная его болезнью, она телеграммой выписывает из Царицына лучшего доктора, спешит перевезти больного на чужом пассажирском пароходе в Россию, где немедленно приглашаются Португалов, потом Лешкевич. И здесь, по общему отзыву, уход за больным был заботливый, образцовый; долгие часы просиживая у его постели, она три недели не знала, что такое улица. Муж никогда, как и до болезни, не высказал ни одного упрека, ни одной жалобы на жену, а больные ведь так раздражительны, так капризны и несправедливы!

   Длинный ряд лиц, знавших семейную жизнь Максименко в различные периоды, в разные моменты и при менявшейся обстановке, все дружным хором, все согласно, как один человек, засвидетельствовали перед вами, что Александра Егоровна была добрая, любящая и преданная жена, что супруги Максименко жили счастливо, согласно: одни свидетели "любовались на их согласие", другие -- "желали того же и своим детям". Вам говорил прокурор, что все те свидетели люди подчиненные, служащие, что "семья -- тайник", а они будто видели одну официальную сторону. Но сюда явилось немало свидетелей, которые более уже не служат у Дубровиных; здесь была допрошена и прежняя прислуга -- а кому, как не прислуге, известны все самые заветные домашние тайны? И все они говорят одно и то же, хотя показания их относятся к различному времени. Припомните, например, дышавшее здесь такой правдой показание свидетеля Войцеховского, этого честнейшего и совестливейшего человека, который, забыв старую неприязнь, старое недовольство против хозяев, которых оставил еще три года назад, и даже против самой подсудимой, помнил здесь только одно: что он -- свидетель, целовавший крест и евангелие, от которого суд ждет одной только правды. Этот свидетель жил до самого отъезда Максименко из Калача под одной с ним кровлей, и семейная жизнь подсудимой за последние месяцы была перед ним, как на ладони -- и что же, сказал ли он хоть одно недоброе о ней слово?

   Свидетель Леонтьев, которого высоко ценит и прокурор, удостоверил перед нами, что покойный Николай Федорович был счастлив в семейной жизни и на жену никогда не жаловался: он любил и ценил ее. А регент Сухоруков передал нам печальную сцену крупной ссоры Н. Максименко с его сестрой в Калаче, во время которой он упрекал сестру в распутстве, говорил, что родные его срамят, позорят, что он стыдится их родства, горячился, даже плакал, а когда сестра Елизавета дурно отозвалась об Александре Егоровне, он с кулаками бросился на родную сестру, осмелившуюся оскорбить его жену.

   Но пусть показания многочисленных свидетелей наших кажутся прокурору материалом "недоброкачественным", пусть "доброкачественны" одни лишь Португалов, Левицкий, Е. Максименко; пусть не стоят вашего доверия все эти родственники, горничные, приказчики, капитаны, сторожа, по пристрастию ли, по зависимости ли от подсудимой. Мы не безоружны: у нас есть свидетель лучший, нелицеприятный и неподкупный, свидетель мертвый, которому неведомы ни злоба, ни пристрастие -- это письма жены к мужа. Вы помните содержание этой супружеской переписки. Главнейшее значение имеют для нас два последних письма подсудимой от 26 марта и 1 апреля 1888 г., то есть всего за пять месяцев до его смерти и за несколько дней до ее приезда в Калач, им же отсроченного вследствие ремонта квартиры. В этих письмах, обремененных поцелуями и объяснениями, -- целым "миллионом" поцелуев, из этих неровных, торопливых строчек так и брызжет искреннее, горячее чувство, не остуженное еще трехлетним супружеством. Она скучает, она тоскует, она упрекает, что редко пишет ей, что целует его всего -- его "ручки и ножки", она "всю ночь проплакала", она рвется к любимому мужу... Господа, одних этих писем, с их поистине трогательной нежностью, достаточно было бы, чтобы сказать; Левицкий и К®, неправду говорите вы -- она своего мужа любила...