Письма Непокорного. Том 1 (СИ)

Но нужно также рассказать вам, в каких декорациях происходит это внутреннее приключение. Первые дни в Кайенне с моими пятью тысячами франков в кармане были не слишком весёлыми, один в этой больнице, где я жил потому, что был чересчур беден для комнаты в отеле. Как рассказать об этих бессонных ночах в общежитии, полном сверчков и жаб, посреди белых неподвижных москитных сеток, как в морге. Но в самой гуще этой нищеты, посреди одиночества, пустоты, где все вещи, и даже ты сам, теряют всякое значение, потому что они больше ни с чем не связаны, ни к чему не присоединены, здесь я нашёл великую радость и почерпнул великую силу. В такие моменты тотального отказа, абсолютного одиночества оказываешься приговорённым к самому себе, вынужденным отыскать свои собственные ресурсы, свою причину для борьбы, свою причину просто быть. Ты вынужден, иначе всё проваливается в абсурд, и оказываешься беспомощным, как корабль в дрейфе. Надо бы вам также рассказать о моих долгих скитаниях в одиночестве среди маленьких грязных улочек Кайенны с её деревянными домами, крышами из рифлёной жести, об этом свинцовом небе, где неутомимо кружат грифы-урубу, и всё вам чуждо, инородно, и некуда податься; здесь нет никого, кто бы вас оправдал или простил, никого, кто ждал бы вас и открыл перед вами дверь. И тогда замечаешь ключевые вещи, на которых ДЕРЖИТСЯ ваша жизнь -- как в той камере в Бордо или в лагере -- замечаешь, что ты жил через других и другими, а это полностью одинокое "Я" существует за пределами пустоты; это чистое зеркало, которое больше ничего не отражает; и, под страхом вероятности провалиться в самого себя как в абсурдный сон, ты должен погрузиться в самое сердце своего существа, чтобы найти, наконец, территорию нашей чистой Реальности; этой неизменной Реальности, которая больше не зависит ни от других существ, ни от обстоятельств, ни от декораций и окружения -- и тогда мы постигаем, что жили на уровне кожи, пассивно, подобно тому зеркалу, которое считалось великой индивидуальностью лишь потому, что оно отражало весь подвижный мир танцоров; и наконец мы обнаруживаем, что это ментальное сознание -- лишь ничтожно малая часть нас самих, тонкая плёнка; и что наши владения бесконечно более велики, более обширны, чем сознательное и бессознательное, и что нам остаётся только открыть этот глубочайший источник, который Шри Ауробиндо называет "Сверхсознанием". В нищете Кайенны я познал на опыте -- как и во время войны -- истощение этого "сознания", лишённого отношений и внешних связей; я ощутил его как механизм, продолжающий крутиться сам в себе по привычке со своими стереотипными образами, своими автоматическими концепциями. Но в то же самое время, когда сознание опустошалось от своего содержимого, я получил опыт иной силы, сродни интуиции; силы, которая была несомненной и капитальной сама по себе и которая поддерживает всю остальную нашу активность и направляет её -- как если бы речь шла о ясновидении самого себя самим собой. Тогда жизнь распахивается, и мы проникаем в сердце вещей и существ; и кажется, что всё становится Радостью бытия. Выглядит так, будто выходишь из многолетнего заточения в тёмной камере на яркое дневное солнце.

Короче, побродив по Кайенне, я в конечном итоге нанялся "изыскателем" в "Гвианское Бюро Рудников" и теперь вот нахожусь в абсолютно девственных джунглях во многих днях пешего и водного пути от Кайенны. Я живу здесь с молодым геологом и группой рабочих -- негров и метисов. Начинаю знакомиться с работой изыскателя и встаю на рассвете. Работа состоит в...

*

* *

Август

Продолжаю письмо, прерванное почти на три месяца. Подруга, трудно было сломать это долгое молчание, и мне хотелось бы просто обнять вас, ничего не добавляя. Чем дальше я иду, тем больше мне кажется, что контакты сердечные бесконечно более важны, чем так называемые "интеллектуальные". Всё же я посылаю для вас этот длинный отрывок в начале письма: он также и для меня! Но я хотел бы знать, с вами ли ещё ваша улыбка, ваш зелёный свитер и ваша белая прядь, остаюсь ли я ещё вашим "невозможным-другом"... Не знаю, почему, но нередко моё сердце посещают воспоминания о Кунуре и привносят некоторую радость в моё одиночество. Но времена "чёрного Ангела" далеко позади, опиум покинул меня, как старая кожа, хотя я всегда нуждаюсь в том или ином наркотике, и на данный момент это лес, окружающий меня со всех сторон, захватывающий и пропитывающий меня. После того, как я бился несколько месяцев, нанося пунктиры на карту, метр за метром продвигаясь в этом лесу, сопротивляющемся со всех сторон, ядовитом, неистовом, я обязан теперь разведать весь район в поисках месторождений бокситов и одновременно снять карту своего уголка леса в масштабе 1/10000. В конце концов, становишься "профессионалом" (!!). Всякий раз я заново испытываю радость, когда обнаруживаю верный исток тысяч мелких ручейков и потоков, блуждающих по лесу, нахожу водораздел или контуры обрывов и болот; радостно видеть, как мало-помалу, кусок за куском, этот глухой лес проясняется на карте, обретает лицо, форму, рельеф. И потом, весьма приятно осознавать, что такая маленькая линия, проведённая тушью, означает часы и часы барахтанья в болотах посреди москитов, лиан и ползучей нечисти с целью найти, наконец, перевал и исток реки... Меня понемногу начинает захватывать волшебство этого изобильного насилия, щедро произрастающего повсюду, со всех сторон. Я хотел бы рассказать вам об этих гигантских деревьях и об этой защищающейся земле, которая показывает вам вашу истинную цену, которая вынуждает вас превзойти самого себя, ибо в каждый момент приходится бороться всем своим телом, всеми своими силами, если не хочешь "загнуться". Часто бывает, что я оставляю позади своего "рубаку", который обычно сопровождает меня, прорубая путь, чтобы подняться по течению одной из рек. И тогда внезапно приходит ощущение абсолютного одиночества, кажешься отрезанным от всего, всё вокруг застывает в молчании и со временем словно стирается в пронзительном стрекотании насекомых. Всё застывает в волшебной неподвижности -- молчание, хватающее за сердце, словно оцепенение, из которого трудно выйти, -- кажется, всё замирает, останавливается здесь, в сердце мира; вы захвачены.

Это жизнь на износ, и я, без сомнений, написал бы вам раньше, если бы каждый раз, возвращаясь в своё временное пристанище, не позволял себе тут же проваливаться в сон. Уже скоро пять месяцев, как я безвылазно в лесу, и я хочу держаться до тех пор, пока не истощится эта лихорадка сердца и души, овладевшая мной. Я словно ищу спасения в этом физическом усилии. Иногда мне кажется, что это всегда одна и та же вещь, которую я преследую сквозь лагеря, или Ашрам, или наркотики, или Гвиану; что всё это символы внутренней жажды, отыскивающей подлинный источник, где находишь умиротворение.

Круг света моей походной лампы столь узок, и мне кажется, вы так далеки -- где-то по ту сторону этой ночи, этой пучины леса. Моя жизнь утвердилась только в одном направлении -- это одиночество, и временами такое одиночество... но я неистово пытаюсь отыскать в нём живые истоки бытия. Я хочу коснуться пылающего сердца вещей -- а в этом лесу обитают пылающие безмолвия, жгучие неподвижности. Когда я исчерпаю этот опыт, я отправлюсь изнурять себя в края иные -- к морю. Я пока ещё не отказался от попыток писать (!!), но жду того момента, когда рухнут мои последние укрепления -- ибо требуется много времени на то, чтобы износить, истрепать себя, освободить от всех масок.

Подруга, вы всё ещё моя подруга? всё та же? нетерпеливая, критичная и снисходительная? Вы счастливы? Это тяжкое, обескураживающее долгое молчание между нами, но я так хотел бы знать о вас всё. Я в очередной раз надеюсь на вашу снисходительность. Вместо этого длинного письма я предпочёл бы вновь увидеться с вами без всяких слов, а просто в молчании выкурить с вами сигарету.