Литература Древней Руси

В «Житии» предстает перед нами и Аввакум, исполненный книжной премудрости, владеющий всеми тонкостями эрудиции богослова и мастерством церковного полемиста. С нескрываемой гордостью рассказывает он о своем прении со «вселенскими патриархами»: [114] «от писания с патриархами говорил много; бог отверз грешъные мое уста и посрамил их Христос!» Аввакум не приводит всего спора, а лишь несколько слов, которыми он завершил прение. Но слова эти весьма знаменательны: к приезжим патриархам Аввакум обращается от имени всей русской церкви, представляя в своем лице ту ее историю и традицию, нарушить которую «дерзнул» «Никон отступник»: «Вселенъстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги бывша християном. [115] А и у вас православие пестро стало (лишено прежней чистоты) от насилия туръскаго Магмета, — да и дивить на вас нелзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца», ибо у нас до Никона, продолжает Аввакум, «было православие чисто и непорочно, и церковь немятежна». «И патриарьси задумалися, а наши, что волъчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих...» Спор перешел в потасовку. Иван Уваров «ухватил... да потащил» Аввакума. А тот, повалившись на пол у порога, с издевкой кричал: «Посидите вы, а я полежу... Мы уроди (глупцы) Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильны, мы же немощни!»

Но сильным оказался именно Аввакум: через некоторое время его снова призывают на спор (ибо не считаться с ним было трудно).

Аввакума переубедить не удалось, и его ссылают на север, в Пустозерск, где в земляной тюрьме он и проведет остаток своей жизни. Однако именно там, в Пустозерском остроге, и начинается самый активный период литературного творчества Аввакума; там он пишет и свое «Житие», причем работает над ним в течение нескольких лет, создав по крайней мере четыре его редакции.

Но вот что существенно: все редакции заканчиваются примерно на одном и том же хронологическом отрезке жизни Аввакума — на времени заточения в Пустозерске. Далее следуют рассказы о судьбах его единомышленников. Композиционно они как бы замещают чудеса, описанием которых обычно заканчивались жития. Это сближение тем более имеет основание, что в этих рассказах явно присутствует и элемент чудесного. Чудеса совершаются, однако, не защитниками старого обряда, а с ними самими, во время их истязаний властями. Когда священнику Лазарю вырезали язык, он смог тем не менее говорить и без языка. Ему отсекли руку по запястье, но отсеченная рука, «на земле лежа, сложила сама перъсты по преданию». [116] И Аввакум восклицает: «Мне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает!» Отрастает язык и у инока Епифания: сначала он говорил «гугниво» (картаво, неясно), потом обратился с мольбой к богоматери, «и показаны ему оба языка, московской и здешъней на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест (с той поры) стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся ва ръте».

Итак, Аввакум не продолжил рассказ о своей жизни. Его «Житие» не было мемуарами, над которыми можно продолжать работу до самой смерти: оно имело продуманную и законченную композицию, определяемую четко сформулированной в авторском сознании идеей произведения.

Но как же согласовать с этим утверждением те примеры описаний и бытовых наблюдений Аввакума, которые, казалось бы, являются излишними, уводящими в сторону от основной задачи «Жития»? Мы уже говорили о богатстве художнической натуры Аввакума, которая прорывалась сквозь им же самим установленные композиционные рамки произведения. В этой связи очень интересна предложенная исследовательницей аввакумовского творчества Н. С. Демковой интерпретация уже упоминавшегося нами видения «пестротами» украшенного корабля молодому Аввакуму. Это видение, пишет Н. С. Демкова, «имеет сокровенный смысл: это то разнообразие жизни, та пестрота, которую Аввакум встретит в мире, — «пестрота» добра и зла, красоты и грязи, высоких помыслов и слабостей плоти, через которые суждено пройти Аввакуму. Очень важно, что корабль этот прекрасен в восприятии Аввакума... Это признание «красоты» корабля, иначе говоря — жизни, уготованной Аввакуму, — выражение жизнелюбия, гуманистического пафоса сознания Аввакума, в то же время уже пустозерского узника, оглядывающегося на прожитую жизнь». [117]

Это жизнелюбие Аввакума и позволило его «Житию» выйти за рамки дидактической иллюстративности, позволило встать ему в ряд наивысших достижений древнерусской литературы.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы завершили наш обзор литературы Древней Руси. Он был по необходимости краток и неполон: за пределами данного очерка остались такие шедевры древнерусской литературы, как «Поучение» Владимира Мономаха, «Слово о погибели Русской земли», «Моление» Даниила Заточника, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Повесть о Горе-Злочастии» и многие другие литературные памятники.

Цель наша была иная: на некоторых, как нам казалось, наиболее характерных примерах проследить основные этапы развития древнерусской литературы, показать разнообразие (и своеобразие) литературных приемов, познакомить с произведениями разных жанров и стилей. Мы смогли наблюдать, как эволюционировали и постепенно приближались к нам, к литературе нового времени художественные приемы и сама система литературных жанров.

Если первоначально героем (не персонажем!) произведения могло быть только историческое лицо, то уже в XV в. героем смог стать не только купец Басарга, но и его семилетний сын, который накануне свершения своего подвига беззаботно скачет верхом на палочке. В XVII в. литературными героями станут и незадачливый купеческий отпрыск Савва Грудцын, и хитрая купеческая жена Татьяна Сутулова, и даже Ерш Ершович!

Если на протяжении многовекового развития литературы мы почти не встречаемся в ней с характерами (исключения типа матери Феодосия Печерского единичны), видим лишь персонажи, ведущие себя в каждый момент так, как следует вести себя человеку соответствующего социального ранга в данной ситуации, то уже с начала XVII в. писатели задумываются над сложностью человеческого характера и способами его изображения в литературе.

Постепенно совершенствуются приемы передачи прямой речи персонажей. Долгое время она условна. Условен (типично фольклорный, сказовый) ответ воинов Евпатия Коловрата Батыю, условны речи святых в житиях, условными книжными штампами изъясняются даже герои «Повести о Савве Грудцыне». Своим языком заговорит только Аввакум да на рубеже нового времени — Фрол Скобеев.

Древнерусская литература начинала свой путь в строгих шеренгах жанров, каждый жанр как воин в своем, подобающем ему мундире. А в XVII в. в произведениях уже размыты последние признаки старой жанровой системы, складывается новая система жанров, возникают поэзия, театр, сатира.

Медленно, словно опасаясь утратить нечто важное и значительное, расставалась литература с «историзмом», неохотно впускала в свое царство вымысел, освобождала простор для авторской самобытности и фантазии.

Если попытаться свести все эти тенденции литературного развития к краткой формулировке, то можно сказать, что литература двигалась от принуждения к свободе: от нормативных канонов к авторской индивидуальности, от прямолинейной дидактики к свободному сюжету, оставляющему читателя один на один с героями и ситуациями, от корпорации избранных героев к изображению всякого человека, могущего заслужить внимание и сочувственную заинтересованность автора и читателя. Литература постепенно расставалась со сковывающими ее цепями канонов. Но до достижений русской классической литературы XIX в. еще очень далеко — целое столетие успехов и неудач, заблуждений и находок, теоретических выкладок и творческих исканий.