Между двух стульев

Не широкими, как в первый раз, но тесными – ах, какими тесными! – воротами приходилось проникать ему теперь в этот мир…

И рухнул коридор. Петропавел едва успел выскользнуть из совсем уже узкого прохода с противоположной стороны. Облегченно вздохнув и даже не обернувшись, он побежал по равнине. Его Большой Выбор был сделан, а обвал отрезал пути назад. Впрочем, что такое «вперед» и «назад», «вправо» и «влево», «вверх» и «вниз», он уже не понимал.

По равнине во весь опор проскакал Всадник-с-Двумя-Головами, на ходу обернувшись и приветливо помахав ему рукой. Петропавел улыбнулся в ответ, потом упал вперед и, соблюдая все заповеди Летучего Нидерландца, полетел невысоко над Землей…

Лирическое отступление

Я отступаю. После сумбурного выступления, решительного наступления, бескровного преступления и тихого исступления я отступаю. В отступлении моем нет ничего драматического: это лирическое отступление.

Я отступаю. Всегда, когда в литературе герой успевает выскочить из-под обломков, читатели запаздывают… Он возвращается к своей литературной действительности, а мы остаемся в реальной, которая тем и отличается от литературной, что среди всех предлагаемых ею исходов нет ни одного иррационального. В литературе же возможность для такого исхода есть у писателя на крайний случай всегда. И если в жизни, попав в тупик, мы можем выйти из него только ценой какой-нибудь серьезной потери, то в литературе всегда остается последний шанс – на крыльях вылететь через печную трубу.

Может быть, это – единственное, что следует знать, обращаясь к литературе. Знание такое, по всей вероятности, и определяет наше отношение к произведению как к не-жизни как к чему-то иному – подчиненному высшим законам Искусства. А все Высшие Законы Искусства иррациональны.

Но я отступаю. Всякое повествование однажды кончается – и тогда писатель отпускает героев на свободу. Там они и будут жить, уже не подвластные ничьей воле – тем более воле интерпретаторов, от которых они всегда сумеют ускользнуть. Ведь интерпретаторы живут в иной реальности, – правда, они не часто понимают это. И начинают судить произведение обычным, юридическим образом. Они задают очень много вопросов в надежде выяснить, бывает ли так на самом деле и бывает ли так вообще.

Мне легко ответить на эти вопросы: ведь я отступаю. Я говорю, что ничего этого не было и что это вообще не бывает на самом деле. Потом я улыбаюсь и беру на себя смелость заявить от имени каждого, кто причастен к искусству: всего этого не было и всего этого вообще не бывает на самом деле. Такова уж Художественная Неправда. Что же делать с Художественной Неправдой? Оставим ее как она есть: воспринять литературное произведение значит не понять его до конца, все время обращаться к нему в надежде понять до конца… а не понять. Ведь даже сами герои не всегда понимают себя – и, когда Петропавел, прижав зеленую травинку к сердцу, бежит туда, откуда еще полчаса назад едва унес ноги, – он, наверное, тоже плохо понимает себя. Но мы не можем ему помочь. Самое большее, на что мы способны, – это проводить его до яркой лужайки… ну, может быть, чуть дальше. Проводить его, проводить нашу повесть…

И уже не имеет никакого значения, кто написал это: ведь я отступаю. Важно вовремя сдать позиции.

Я отступаю на глазах у вас, любезные читатели, отступаю просто: не сопротивляясь больше и ни о чем не жалея – перед этой вечной загадкой. Загадкой Художественности. Я отступаю.