Как стать полиглотом

Наибольшей была немецкая община. Немцы имели собственные газеты и театры, кофейни и мастерские. Селились они и через реку напротив Обуховского завода, и у Казанского собора, и в районе Лесного. Были кварталы и поменьше – французский или шведский». – «Не отсюда ли Шведский переулок в центре Ленинграда?» – заинтересовался я. «Вполне возможно. Впрочем, не буду лишать вас удовольствия самому докопаться до этого. Важно то, что такие кварталы никогда не были изолированы от внешнего мира. В них кипела многоязыкая речь, и следы их контактов в чем-то определили облик нашего города – можно сказать, огромного полиглота». – «Красиво звучит – „огромного полиглота“. Но действительно ли так много жителей нашего города владело языками? – спросил я. – Попробуем прикинуть. В отдельные периоды истории его население, говорившее на иностранных языках, могло достигать пяти–десяти процентов. Возьмем последнюю, заведомо завышенную цифру. Прибавим к ней приезжих с востока, говоривших, допустим, по-татарски. Учтем и образованных русских, знавших иностранные языки. Все вместе составят не более двадцати процентов. Остается добрых четыре пятых». – «Да, и прекрасные четыре пятых – те, что своими руками построили город на Неве. А рабочих на строительство сошлось видимо-невидимо, со всех концов России. Кстати, какой говор вы замечаете у меня в речи?» Я помедлил: «Может быть, что-то новгородское?» – «Почти угадали – псковской диалект. А диалектов этих в городе звучало несметное множество».

Лев Васильевич был прав. Дело в том, что уроженцы разных губерний разграничивали между собой, так сказать, сферы влияния, и поэтому люди одной профессии обычно говорили на одном диалекте. Представьте себе такую вот красочную картину.

Предположим, нужно было прокладывать улицу – может быть, ту, на которой вы сейчас живете. Первыми приходят, конечно, мостовщики и каменщики – слышен отчетливый ярославский или олонецкий выговор. Почти одновременно с ними появляются плотники – звучит владимирская речь. Затем черед доходит до маляров – и за версту слышится костромской говорок. Все кучера и дворники – туляки. Ну а увидел сапожника – жди тверского выговора. И все они находили общий язык, перенимали друг у друга сочные присловья, замысловатые обороты речи, интонации. Так кто осмелился бы сказать, что эти самые 4/5 населения не знали языков? И мы с полным правом можем заявить, что ленинградцы – наследники славных языковых традиций, которые стыдно было бы забывать!

Простившись со своим собеседником, я еще долго гулял по городу, думал о его истории, любовался знакомыми площадями, которые преобразил пошедший густой и мягкий снег. А лучше бы поспешил домой и записал беседу подробнее. Но нет, по молодости и легкомыслию сделал это лишь по прошествии изрядного времени. Вот почему так мало замечаний Льва Васильевича я смог запомнить дословно и соответственно передать в кавычках. Однако общий тон и предмет разговора выражены мной точно, не считая отдельных фактов, которые пришлось восстанавливать как по «Запискам старого петербуржца», так и по прекрасной книге А. и М. Гординых «Путешествие в пушкинский Петербург» (эти издания я всячески рекомендую читателю). Да, надо записывать такие встречи…

Эта мысль снова пришла мне в голову, когда я начал собирать воспоминания о полиглоте довоенного времени Василии Ерошенко. Чем же он он интересен? Ерошенко объездил весь мир, изучил десяток языков, получил первый приз на конкурсе эсперантистов за свои стихи на этом языке. Личность, конечно колоритная, скажете вы, но после тех полиглотов, о которых мы уже читали… Все так, если бы не одно маленькое но: Ерошенко был… слепым. Не правда ли, трудности языков и далеких путешествий приобретают совсем иной смысл? Так вот, повстречавшись как-то на Невском со знакомым полиглотом, я посетовал на недостаток живых записей, сохранивших впепечатление от личности этого человека. «Дело поправимомое, – ответил мой знакомый, – с людьми, помнящими Ерошенко, вполне можно встретиться. Тебе что-нибудь говорит имя Пауля Аристэ?» Ну, кое-что я, конечно, слышал. Это известный эстонский ученый, занимающий в духовной жизни народа Эстонии примерно такое же место, какое занимает Д.С. Лихачев в жизни русского народа.

Поработав полдня в библиотеке, я составил об Аристэ довольно полное представление. Перед глазами мелькали титулы отечественных и иностранных академий и обществ, заглавия выпущенных им книг и имена его маститых учеников. Аристэ изучил более 40 языков. Родился он в совсем старом мире (как явствует из метрики, отец его – «кузнец и плотник, происходил из семьи крестьянина Лулликатку, из вытиквереских винокуров»), пережил все войны и испытания, выпавшие на долю народа, и стал его гордостью к 80 годам – юбилею, широко отмечавшемуся эстонцами. Да, конечно, он виделся с Ерошенко еще в 1923 году на XV конгрессе эсперантистов. Впрочем, книгу о слепом полиглоте ко времени нашего разговора уже написал другой автор, а я всерьез увлекся личностью Аристэ.

Была не была; шесть часов на автобусе – и вот я уже на улице Юликооли, под сводами старого университета. Спрашиваю у проходящих мимо студентов, где можно найти Аристэ. Еще несколько минут – и я пожимаю руку худощавому седому человеку среднего роста с живым взглядом веселых глаз. С трудом выговариваю несколько заученных эстонских фраз. Собеседник оживляется, но, почувствовав мое затруднение, переходит на русский язык. И какой – богатый и выразительный!

Мы не теряем времени зря. Книга о полиглотах? Прекрасно. Для молодежи? Еще лучше! «Только почему вас интересуют мои секреты? Ведь я не полиглот», – серьезно говорит Аристэ. Мне стало грустно, ведь я так надеялся узнать что-нибудь новенькое о тонкостях и тайнах полиглотов. «Видите ли, коллега, много языков нельзя знать. Ведь каждый из них нужно не только вызубрить, но и „прожить“. В этом смысле я владею очень немногими языками – эстонским и русским, конечно… Ну, еще как родные знаю финский и шведский и чуть-чуть хуже – еще четыре-пять языков. Нет-нет, никак не больше!» В общем получается 8 языков. Тут я оживляюсь и рассказываю пожилому собеседнику о «законе семерки» и о своих выводах, что увлечение языками – это творчество, свойство личности. Аристэ оживляется тоже: «Вот это верно. Об этом непременно нужно рассказать молодежи. Потому что я сносно говорю и читаю еще на двадцати–тридцати языках, но ведь это – совсем другое знание. И что интересно – очень часто новый мир открывался для меня через маленький, выходящий из употребления язык, на который некоторые смотрели пренебрежительно…»

Да, об этом я уже много читал и знал, что удивительные открытия сделаны академиком на материале малых прибалтийско-финских языков, которые помнят в основном старики. Скажем, язык води, на нем сегодня говорят от силы десятка два бабушек в Ленинградской области, или язык их соседей ижорцев – совершенно самостоятельный язык, как доказал Аристэ (до него считали, что это малозначительный финский диалект). Ученый поклялся в юности сохранить их язык и культуру для потомства и посвятил этому всю жизнь.

Одного водского фольклора, донесшего до нас бесценный мир древности Ленинградской области, он собрал около 5 тысяч страниц, записал словарь на 50 тысяч слов. «А как же иначе, – шутит он, – существует ли на земле другой народ, с которым я – со всеми без исключения – перешел бы на „ты“?»

Есть и другие предметы страсти Аристэ – это такие маленькие миры, как язык ливов в Латвии, вепсов в Карелии, карелов на Валдае. Изучая древнейшие контакты данных языков, на которых некогда говорили многочисленные народы, с русским, ученый сделал два важных вывода. Во-первых, оживленные взаимоотношения их начались еще в V веке. Это весьма ранняя дата, важная для установления точек отсчета в русской истории. Во-вторых, контакты были сугубо мирными. В пользу этого говорят древнейшие заимствования, которыми обменялись древнерусский и древнеэстонский языки, – в основном названия одежды, утвари, животных. Живая нить таких контактов тянется до наших дней – в этом отношении особенно интересен изученный Аристэ смешанный язык, на котором прекрасно общаются жители поселка Лутси в Латвии, где сошлись эстонцы, белорусы, латыши и русские…