Письма Непокорного. Том 1 (СИ)

Здешняя жизнь проста: подъём с восходом в половине шестого, ледяная ванна, строго вегетарианский режим, долгие прогулки в лесу по вечерам до шести часов. И наконец, прослушивание музыки. У Брюстера великолепная коллекция дисков, и это чудесно -- слушать ночью при свечах прелюдии Баха, квартеты Бетховена, Моцарта и Дебюсси. И тогда вся студия пробуждается, словно на тайный праздник, тени оживают, книги становятся позолоченными с тибетской бронзой, а Будда более таинственным, чем когда-либо. С чудесного портрета, висящего в углу, улыбается жена Брюстера -- умершая с десяток лет тому назад. Трудно выразить эту атмосферу, тонкую, как цветочная пыльца, готовая развеяться от малейшего дыхания. Вы знаете, эта атмосфера замка "Grand Meaulnes", тревожная и чарующая, принадлежащая, кажется, другому миру, тонкая, как старинный гобелен. Я снова с потрясением открыл для себя этот восхитительный квартет фа-мажор Бетховена: если бы мне предложили выбрать музыкальное произведение для прослушивания перед смертью, это была бы третья часть этого квартета, абсолютная величественная полнота, за пределами печали и радости. Нужно, чтобы вы послушали его (опус 135).

Но я сделал ещё одно важное открытие всей моей жизни, по крайней мере, такое у меня предчувствие: живопись. Однажды я внезапно почувствовал себя охваченным желанием рисовать, глянув на читающего Брюстера, сидящего на полу посреди своих разноцветных подушек перед окном, через которое видна освещённая терраса с розовыми лаврами на фоне далёких гор. Брюстер дал мне всё необходимое для живописи, и так появился мой "первый холст". Потом я написал второй: студия Брюстера ночью, освещённая свечами. Кажется -- по мнению Брюстера -- эти две попытки были "весьма поразительны" (извиняюсь, что хвалю себя). Короче, живопись захватила меня, и я работаю как сумасшедший с 7 утра до 6 вечера. Дни слишком коротки, но на этот раз я, без сомнения, ощущаю себя почти счастливым, ибо нашёл "средство выражения".

В этот момент я совершаю новое открытие мира, в прямом смысле слова; я начинаю понимать и осознавать формы, особенно цвета, а также удивительную сложность отношений цветовых качеств между ними. Это невероятно увлекательно, взгляд пробуждается и обнаруживает бесконечность вещей, до этого не замечаемую, я очарован цветами и линиями. Я пишу чистыми цветами, и их немного: красный, голубой, оранжевый, жёлтый и белый, это всё, но какие чудесные и тонкие сочетания. Я обнаружил, что зелёного, чёрного, коричневого и белого не существует, но есть единая синхронная вибрация из бесконечного числа как будто раздельных тонких оттенков. Это завораживает.

Фактически, я нахожу в живописи нечто более удовлетворяющее, чем в литературе: я не могу удержаться от того, чтобы считать, что в любой литературе присутствует нечто искусственное, тонкий обман, ряженая извращённость, переодевание подлинного Я, из-за того, что это выражено и помещено на пустую станицу. Конечно, также можно сказать и о картине, что она искусственная, и что это тоже переодевание реального видения Природы, но по крайней мере определённые строгие правила принуждают вас к истине. Объясню, что имеется ввиду: все цвета, все цветовые интерпретации данного сюжета возможны, НО все эти цвета, какими бы они ни были, обязательно должны быть пропорциональны друг с другом по интенсивности; например, если я пишу стены студии в слишком светлых тонах, то никогда не смогу найти достаточно интенсивный цвет для изображения свечей, освещающих эти стены. В этом вся суть проблемы живописи и в этом всё правило: найти точное соотношение качеств.

И напротив, мне кажется, что в литературе "позволено всё", и говоря это я думаю о фразе Мальро в его Орешниках Альтенбурга: "Всякая Идея всегда рождалась от ДРУГОЙ Идеи, и никогда от ФАКТА". Как видите, я хочу сказать, что Идеи -- написанные -- связываются одна с другой, как в музыкальной конструкции, и конструкция продолжается в бесконечность, одна Идея "подталкивает" другую, как одна определённая мелодия вызывает другую гармонию, как прелюдия предваряет фугу. Получается досадный произвол, измышление, выдумывание самого себя и вопреки себе, по мере того, как мы пытаемся описывать. В конце "книги" мы реально сконструировали в воображении новую личность, сильно отличающуюся от той, которая была в изначальной точке отправления. Впрочем, это проблема, о которой я вам часто говорил и которую выразил образом "актёра", играющего все роли, но в конечном счёте замечающего, что он представлял из себя не более, чем "одно лишь внимательное отсутствие", пустоту, заполненную другими или его собственным воображением. В конце концов, можно сказать, как я часто предполагал, что Мир и Реальность -- наше собственное измышление, не имеющее иного существования или Реальности, чем та, которую им предоставляет наше Воображение, но это едва ли приемлемо.

Я не уверен, что вы будете во всём согласны со мной в суждениях о литературе, но не поделитесь ли вы своими возражениями?? В глубине души я сражён экстравагантностью нашей западной литературы, называемой "литературой по психологии". Чем иным может являться эта пресловутая литературная психология наших книг, если не психологией ненормальности? Как будто литература игнорирует глубокие и простые стремления человеческого существа. Лишь стремление оригинальничать, в итоге плетущее обман, если не абсурд. Есть ли там хоть какое-то правило, которое, как в живописи, ограничивает вас человеческой Реальностью? Возможно, у человека нет границ, без сомнений, но куда приведёт нас эта психиатрическая литература? Такова, впрочем, проблема, которую я хотел поставить перед "Гварнеро" при написании "своей книги" об актёре.

Короче, я тут произнёс перед вами настоящую пламенную речь о живописи против литературы -- что, в сущности, довольно абсурдно. Но как видите, я полон решимости и покорён живописью. Я даже подумываю о том, чтобы полностью посвятить себя этому, но найдётся ли меценат? Ибо по моим представлениям, любое искусство возможно только тогда, когда ему посвящают всё время и отдают всю энергию. Я мечтаю отправиться в Италию и там воодушевлённо работать. В сущности, это некое предчувствие той творческой необходимости -- писать или рисовать -- которой я всегда дистанцировался от социальных "должностей" и функций.

Помимо этого я погружён в индийскую философию и особенно в книги Шри Ауробиндо -- учеником которого я стал решительно и окончательно.

... Да, я прочёл Тошноту и действительно узнал себя там. В этом тревожном поведении, которое выражает одна из частей моего "духа", нет "самолюбования", там есть лишь конкретная жажда искренности и правды, и отчаяние по поводу моих ограничений. Именно поэтому -- опиум. (Излишне говорить, что я оставил все мои трубки в Дели и уже три недели не ощущаю даже потребности в курении).

Кроме того, я остаюсь здесь до конца июля, а затем снова спущусь -- увы -- в Дели, чтобы быть "воспитателем" сына Посла. По-видимому, я возвращусь во Францию в марте следующего года. Поспешите написать мне сюда, если у вас есть время. Я озабочен вашим состоянием. Жму руку Максу. Обнимаю вас со всей своей признательностью.

Б.

U

c/o The Ambassador for France

16, Hardinge Avenue

New Delhi

Нью-Дели, 31 июля [1949]

Клари