Как мы портим русский язык

не экзамен, а йзпит (испытания);

не юстиция, а правосудие;

не солдат, а войник (воин);

не шеренга, а реднца;

не рекомендовать, а препоръчвам (ручательство или поручительство наше)…

Есть в болгарском языке и свои, особые слова, тоже вполне понятные каждому русскому человеку и очень интересные:

квартал — трехмесячие, карусель — вертележка, коммутатор — номератор, мол — волнолом, парус — платно, штукатур — мазач

(штукатурить — мажа, штукатурка — мазилка),

ювелир — златар,

токарь — стругар,

экспорт — износ,

транспорт — прёвоз,

трап — слиз…

Язык живой и ясный, он даже ртуть назвал весёлым и образным, точным словом «живак». Он не очень жалует «магазины», потому что кондитерский магазин в нём — сладкарница, книжный магазин — книжарница…

И ещё хочется сказать о близких нашему братских языках: они не очень–то церемонятся с чуждыми словами, которые по необходимости в них попали. Так, в болгарском металлист — металйк. В «чужестранных» словах болгары используют этот словообразователь — ик, хотя в своих чаще употребляют — ач или — ар. А сдвоения согласных избегают вовсе. Говорят: «метал», «милион» (и у чехов — милион, н у словаков, а металл у них ков; металлист по–чешски — ководёлник, по–словацки — ковороботник).

Если бы мы захотели подумать об очистке своего языка от лишних, сорных иностранных слов или хотя бы как–то разнообразить слова, избегая закоснения, стёртости, шаблона, •— мы, конечно же, могли бы обратиться к опыту и болгар, и словаков, и чехов, и поляков, и других славянских народов.

Жаль, что думаем об этом крайне мало, если не сказать — не думаем вовсе. Спросит кто–нибудь, что значит «вспомнил по ассоциации» — не вдруг объясним, не вдруг память подскажет, что «по ассоциации» — просто «в связи» с чем–то, что ассоциация и есть связь, отсюда то же слово в значении «союз».

Этот пример — действительный случай. Как смутился, оправдывался товарищ! «Ведь крутится слово, а поди ж ты…» Да, вот уже и закрутилось! Не чужое слово крутится, вспомниться не может, а своё, так привыкли к иностранному «заменителю».

Мы порой не заметим, что переводчик, недостаточно чувствуя русский язык, многие слова переводит неточно или оставляет вовсе без перевода (сочтём это «элементами колорита» вроде мюзик–холла, блюза или того же хобби). А попытайтесь–ка ввести вновь русское народное слово или создать своё взамен иностранному! Мигом в шишковцах окажетесь, хотя предложили бы и не какой–нибудь «шаротык», а нечто нужное, понятное и выразительное. Зато будто специально заботимся, как бы заменить ещё какое–нибудь своё слово чужим, ввести ещё что–нибудь иностранное.

Да не угодно ли: и двух лет не прошло с тех пор, как слово «мюзик–холл» связывалось с американской музыкой. А теперь у нас уже «Московский государственный мюзик–холл»! Есть и ленинградский, есть и «диксиленд»!

11. БЕРЕЧЬ БОГАТЫРЯ!

Напрасно успокаивал читателей автор книги «Живой как жизнь»: дескать, наш язык–богатырь, взяв «чужеродное» слово, самовластно подчиняет его своей собственной воле, своим вкусам и требованиям, поэтому не надо «боязливо шарахаться» от этих слов, не надо бояться, как бы ему не повредило. Да и не та здесь логика. Разве можно так: богатырь — так пичкай его чем попало…

Что касается силы нашего языка, нельзя, конечно, не согласиться. Верно, он способен и переиначить, и подчинить своим законам любое нужное иностранное слово. И подчинял. Попадали в русский язык непривычные — кепи, кофе или пальто — и переиначивались для склонения — «кепка», «кофей» (в этом виде они вошли в литературный язык — «кофей», например, у Радищева, у Тургенева, у Л. Толстого) — или склонялись без переделки. Но и в том ещё штука, что язык почему–то лишили его права переиначивать и подчинять. Забыто золотое правило, известное ещё Белинскому и Пушкину: «грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи».

Вопреки правилу наши учёные грамматисты [3] — любители «вмешиваться в языковые процессы и направлять по желаемому руслу» — освободили «залётные» слова от законов русского языка и предписали не склонять даже те, что склонялись. Стоп, тургеневско–толстовский «кофей»! Назад! Другие (вроде парашюта и панциря) оказались избавленными от обязанности подчиняться русскому правописанию. (Так и вспомнишь слова печально известного академика Греча: «Пусть целый народ единогласно употребляет известное слово несогласно с правилами моей грамматики, я всё равно скажу, что оно употребляется неправильно».) И ведь до чего дошло: в пору «Предложений по усовершенствованию русской орфографии» замахивались и исконно русские слова писать на манер иностранных. (Очень подкупает простота правила: после Ц всегда писать И, как в иностранных словах, — не моргнув глазом объясняли усовершенстеователи.) Так объявились было пресловутые огурци, конци и другие — не то русские словеса, не то иностранци. Впрямь забоишься за русский язык, если уже не «залётные» слова на свой лад, а свои на чужой почнем переиначивать, не всегда отличая общественную потребность от желания личного, собственным дурным вкусом подсказанного.

Да и не в одних усовершенствователях дело. Народ действительно стал грамотным, образованным и теперь не станет превращать катабасис в катавасию, а если кто и попытается, его тут же остановят знающие друзья, уличат в искажении слова. А газеты, а радио, телевидение? Они–то ведь и стали теперь законодателями языка. Сказанное слово сразу — на миллионы слушателей! А переиначивающий как введёт в обиход что–то своё? Ну, посмеются в цехе, в бригаде, учреждении — на том и остановка. Так что рассуждения о переиначивании — лишь красивые слова, и обольщаться ими не приходится. И правильнее — не успокаивать читателей, а воевать против «залётных» слов, если они даром едят хлеб в нашем языке да ещё и вредят ему при этом.

Здесь имеется в виду вред во всём объёме — и засорение, и искажение, порчу самого языка, лишаемого красоты, силы и определённости, выразительности, и непонятность или чужеродность слов, когда не близки они уму и сердцу людей. И то сказать: не всякое иностранное слово достаточно хорошо, точно понимается («политика разделения», я уверен, понятнее, чем «политика апартеида» или «политика апартхейда»). Если же вдобавок начать соревноваться, кто больше модных словечек наскажет, то и бог знает, чем все это кончится. А наука? Подчас не больше ли трудов составит сквозь специальную терминологию продираться, чем усваивать то, что за нею скрыто? Терминология же порой бывает и не нужна для дела и никогда в жизни не понадобится.

Конечно, будет ещё потребность и в новых заимствованиях, поскольку новые открытия будут совершаться, очевидно, не только русскими. И против необходимых слов, пожалуй, никто не возразит, как не возражают сейчас против электричества и радио, против электроники и космоса По к чему же заведомое «тяготение», модничанье, загромождение и уродование языка словесным хламом? Тем более не существует решительно никакой причины становиться в ряды защитников «тяготения». Нет и оснований для защиты.

12. «ТЕПЕРЬ БЫ ЭТО И КСТАТИ»

Когда уже к концу идёт этот разговор о главной и всё более растущей беде русского языка, я не могу не высказать иногда возникающие сомнения: возможно ли сдвинуть горы накопленных «наслоений» не то что в языке, а в головах многих людей — от именитых учёных до самых обычных газетчиков, работников радио и телевидения, а подчас и работников полей и заводов, хоккейных и футбольных болельщиков.

Многие, страшно многие так уж привыкли бездумно брать и пускать в обиход слова чужие вместо своих, родных!

От простых–то людей, правда, слышишь то и дело:

— Да что они как пишут? Читаешь -— и понять ничего не можешь, будто уж ты и не русский!