Как мы портим русский язык

Этими образами пишущий хочет достигнуть высшей образованности — достигается только непонятность».

«Иностранщина из учебников, безобразная безобразность до сих пор портит язык (подчёркнуто мной. — К. Я.), которым пишем мы. А в это время поэты и писатели, вместо того, чтобы руководить языком, забрались в такие заоблачные выси, что их и за хвост не вытащишь» («С неба на землю»).

Да простит меня читатель за множество выписок из суждений, давно известных каждому образованному человеку. Надеюсь, впрочем, что их и дважды, и трижды, и десять раз перечесть — удовольствие, а потому никто в обиде не останется и не попрекнёт меня ими.

Перечитывая эти строки, любой может убедиться:

Вопрос об иностранных словах всегда решался прежде всего с точки зрения надобности, необходимости (если понятие, рождённое в другой стране, нужно и нет для него равносильного русского слова), а понятность была уже второстепенным соображением, ибо действительно нужное, необходимое слово быстро становилось понятным; автор же книги «Живой как жизнь» основным мерилом считал понятность.

По мнению великих мастеров слова, употребление иностранных слов, особенно без надобности, есть засорение, искажение, порча языка; автор книги утверждал обратное:

«Первым и чуть ли не важнейшим недугом современного русского языка считают его (?) тяготение к иностранным словам.

По общераспространённому мнению, здесь–то и заключается главная беда нашей речи. С этим я не могу согласиться.

Правда, эти слова вызывают досадное чувство, когда ими пользуются зря, бестолково, не имея для этого достаточных оснований» (в Собр. соч. исключено выражение «бестолково», но смысл остаётся прежним — т. 3, с. 57).

Великие русские писатели думали о сохранении силы и чистоты русского языка, а автор книги «Живой как жизнь» больше всего заботился о «залётных, чужеродных» словечках и уверял, что русский язык будто бы сам «тяготеет к иностранным словам». Великие русские писатели клеймили тех, кто засоряет язык, а он защищал и, наоборот, клеймил поборников чистоты. Не жаловал и самих великих, когда их мысли не нравились ему.

Разумеется, и великие, может быть, не всегда были во всём правы. Так, Н. М. Карамзин, отстаивая силу, красоту и честь русского языка, думал все–таки о языке избранного общества, и ему претили простонародные слова. При слове парень его мыслям являлся «дебелый мужик», который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: «Ай, парень! Что за квас!» И. С. Тургенев готов был даже философские вещи переводить, не употребив ни одного иностранного слова. А. Н. Толстой, приветствуя борьбу против употребления иностранных слов без надобности, в то же время как будто жалел их, ибо в некоторых случаях переводил нарочито грубо: «Конечно, — говорил он, — лучше писать «пролетарии», чем «голодранцы» (мог бы сказать, например: «обездоленные»), лучше писать «лифт», чем «самоподымалыцик» (мог бы сказать: «подъёмник»).

Что ж, и с великими, бывает, можно поспорить.

Автор книги «Живой как жизнь» тоже обращался к великим, но брал из них лишь то, что мог приспособить к собственным взглядам, а остальное отбрасывал или попросту «не замечал».

6. «ТЯГОТЕЛ» ЛИ В. Г. БЕЛИНСКИЙ?

Мы знаем: Белинский упорно внедрял в русскую речь философские и научные иностранные термины, ибо к его времени «учёность, политика, философия, — по меткому выражению Пушкина, — по–русски ещё не изъяснялись». Он, кажется, даже с не свойственной ему терпеливостью из года в год объяснял читающей публике: «В русский язык по необходимости (подчёркнуто мной. — К. Я.) вошло множество иностранных слов, потому что в русскую жизнь вошло множество иностранных понятий и идей… Изобретать свои термины для выражения чужих понятий очень трудно, и вообще этот труд редко удаётся. Поэтому с новым понятием, которое один берет у другого, он берет и самое слово, выражающее это понятие…» («Карманный словарь иностранных слов»). И со всем пылом страстной своей натуры отстаивал он особо необходимые отсталой крепостнической России слова демократия, цивилизация, прогресс: «Есть ещё особенный род врагов прогресса, — это люди, которые тем сильнейшую чувствуют к этому слову ненависть, чем лучше понимают его смысл и значение. Тут уже ненависть собственно не к слову, а к идее, которую оно выражает… Они соглашаются, хотя и с болью в сердце, что мир всегда изменялся и никогда не стоял на точке нравственного замерзания, но в этом–то они и видят причину всех зол на свете» («Взгляд на русскую литературу 1847 года»). Столь же страстно обрушивался он на шишковцев, пытавшихся заменить философию «любомудрием» и т. д.

Но разве означает всё это, что Белинский «тяготел» к иностранным словам? Нет, даже в 30–е годы — в период увлечения Белинского гегелевской философией — основным мерилом для него была необходимость: «Необходимо было чужие понятия и выражать чужими готовыми словами». Тем более нельзя говорить о каком–то «тяготении», имея в виду последние годы его жизни, для него особенно плодотворные.

Белинский никогда не был и противником замены иностранных слов русскими, если только речь шла об удачной замене. Наоборот, он допускал возможность неупотребления даже слова прогресс, если будет найдено русское слово, «которое бы вполне заменило его собою», и вообще с каждым годом все яснее выражал ту мысль, что удачная замена иностранного слова равносильным русским — явление положительное. Отвергая «любомудрие», «сверкальцы» и т. д., великий критик писал в той же статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»: «Но если одни иностранные слова удержались и получили в русском языке право гражданства, зато другие с течением времени были удачно заменены русскими, большею частию вновь составленными. Так, Тредьяковский, говорят, ввёл слово предмет, а Карамзин — промышленность. Таких русских слов, удачно заменивших собою иностранные, множество. И мы первые скажем, что употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово — значит оскорблять и здравый смысл и здравый вкус. Так, например, ничего не может быть нелепее и диче, как употребление слова утрировать вместо преувеличивать…»

Высказывания Белинского очень ясны и определённы. Между тем в главе «Иноплеменные слова» книги «Живой как жизнь» говорится: «К сожалению, сложная позиция Белинского в этом сложном вопросе изображается в большинстве случаев чрезвычайно упрощённо. Не знаю, в силу каких побуждений пишущие о нём зачастую выпячивают одни его мысли и скрывают от читателей другие» (с. 67, 68).

Но беда в том, что автор, излагая мысли Белинского односторонне, применительно к защите «тяготения», сам «выпятил» одни мысли и «скрыл» другие. Так, упустил всё, что касается удачной замены иностранных слов, а строки об употреблении их без нужды привёл лишь в качестве аргумента «пуристов». И что же получилось? Получилось именно «искажение подлинной сути».

Обойдена в книге и ещё одна важная мысль Белинского, которая помогла бы избежать неверного вывода о «тяготении» критика к иностранным словам. Это — мысль о будущем русского языка, высказанная в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»: «…знакомство с новыми идеями, выработавшимися на чуждой нам почве, всегда будет приводить к нам и новые слова. Но чем дальше, тем менее это будет заметно… По мере наших успехов в сближении с Европою, запасы чуждых нам понятий будут всё более и более истощаться, и новым для нас будет только то, что ново и для самой Европы. Тогда естественно и заимствования пойдут ровнее, тише, потому что мы будем уже не догонять Европу, а идти с нею рядом, не говоря уже о том, что и язык русский с течением времени будет всё более и более вырабатываться, развиваться, становиться гибче и определённее».

Непонятно, почему автор книги «Живой как жизнь» умолчал об этом высказывании и употребил не свойственные серьёзному и праведному спору «сильные» выражения в адрес «нынешних наших пуристов», хотя у Белинского при всём желании не найдёт поддержки ни чрезмерный пурист, ни защитник «тяготения».