Казнить нельзя помиловать. Бескомпромиссный подход к пунктуации

Остается надеяться, что в один прекрасный день число апострофов, правильно помещенных в it’s, сравняется с числом апострофов, закономерно отсутствующих в its, а не наоборот. А до тех пор что делать нам – тем, кого тревожит злоупотребление апострофами? Во-первых, мы должны избавиться от ненавистного клейма «динозавры». Во-вторых – вооружиться. Вот список оружия, которое потребуется нам в борьбе за апостроф (остановитесь, когда почувствуете себя неуютно):

«штрих»,

фломастеры,

наклейки разных размеров, обычные (для заклеивания лишних апострофов) и цветные (для вставки недостающих апострофов),

ведро с краской и кисть,

камуфляжный костюм,

канистра валерьянки,

громкоговоритель,

пистолет.

Говорят, один владелец магазина в Бристоле специально выставлял в витрине неграмотные объявления, чтобы заманивать покупателей: люди заходили высказать свое возмущение, а он уговаривал их что-нибудь купить. Не советую повторять такие трюки, когда в дело вступят наши боевые отряды. Мы – защитники апострофа – не будем сложа руки ждать, пока этот знак уничтожат. И не потому что мы динозавры, пьющие чай из блюдец (ну и картинка!), а потому что мы благодарны апострофу, который веками облагораживал наши слова и уточнял их смысл. Он не виноват, что некоторым словам так нужна его помощь, и заслуживает высокой оценки за то, что безропотно ее оказывает. И напрасно некоторые беспринципные субъекты ратуют за его ниспровержение. Представьте себе сцену на следующий день после отмены апострофа: ликующий ниспровергатель хочет написать: Goodbye to the Apostrophe: we’re not missing you a bit! [179] и не может этого сделать. Отмените апостроф – и не пройдет и часа, как потребуется изобрести его снова.

Так держать, запятая!

Когда в 1930–1940 годах юморист Джеймс Тёрбер сотрудничал с редактором еженедельника «Нью-Йоркер» Гарольдом Россом, между ними часто возникали жаркие споры по поводу запятых. Любо-дорого представить, как эти альфа-самцы и выпивохи в фетровых шляпах стучат кулаками по столу и препираются из-за тонких нюансов пунктуации. Как вспоминает Тёрбер в своей книге «Годы с Россом» (1959), у Росса был «комплекс ясности»: ему казалось, что чем больше запятых, тем понятнее. Тёрбер же занимал прямо противоположную позицию: запятые представлялись ему опрокинутыми стульями, беспорядочно разбросанными по просторам удобочитаемости. Поэтому их спорам не было конца. Если Росс намеревался писать red, white, and blue [180] с максимально возможным количеством запятых, то Тёрбер демонстративно отказывался от запятых вовсе, отстаивая вариант red white and blue под тем провокационным предлогом, что «из-за этих запятых кажется, будто дождь идет; они придают флагу поникший вид».

Если вам хочется узнать о редакционной войне, возникшей на почве любви к запятым, читайте «Годы с Россом». Однажды Тёрбер даже послал Россу несколько строк стихотворения Вордсворта из цикла «Люси», в которых знаки были расставлены по правилам «Нью-Йоркера»:

Однако Росс был нечувствителен к сарказму, и Тёрберу пришлось капитулировать. В конце концов, Росс выписывал чеки, был начальником – и, конечно, превосходным редактором, который с подкупающей прямотой написал однажды Г. Л. Менкену: «В редактировании мы дошли до такой степени замысловатости, что дальше, кажется, некуда. Не знаю, как с этим справиться». Так что запятые плодились и размножались. Однажды корреспондент спросил Тёрбера: «Почему у вас стоит запятая во фразе ‘After dinner, the men went into the living-room’ [182]?» Его ответ можно назвать верхом изящества. «С помощью этой запятой, – объяснил Тёрбер, – Росс дал им время отодвинуть стулья и встать».

В чем же проблема? Откуда взялся простор для такого разнообразия мнений? Разве нет правил расстановки запятых, подобных правилам расстановки апострофов? Вообще-то есть; но, как ни странно, в случае с запятыми дело намного сложнее. Запятая – в гораздо большей степени, чем любой другой знак препинания, – привлекает внимание к смешанной природе современной системы пунктуации и к ее попыткам решить одновременно две задачи:

   1) подчеркнуть грамматическую структуру предложения;

   2) отразить, подобно нотной записи музыки, такие свойства речи, как ритм, высота, тональность, темп.

Потому-то взрослые люди в редакционных кабинетах и готовы затеять потасовку из-за запятых, что две эти роли пунктуации иногда вступают в прямое противоречие. В случае запятой это вообще происходит сплошь и рядом. В 1582 году Ричард Малкастер в «Началах» (одном из первых учебников по английской грамматике) описывал запятую как «маленькую закорючку, которая на письме завершает какую-то небольшую часть предложения, а при чтении предупреждает, что пора остановиться и сделать вдох». Впоследствии многие грамматисты XVII–XIX веков отмечали это различие. Когда Росс и Тёрбер, потрясая пепельницами, лезли в драку из-за цветов звездно-полосатого флага, это отражало глубинную двойственность пунктуации, которая уже более четырехсот лет отравляет людям жизнь. На странице знаки препинания выполняют свои грамматические функции, а в голове читателя они выходят за эти рамки – и подсказывают верный тон.

Если б только мы не начали читать молча, про себя! Все было очень просто, пока дело не испортила грамматика. Первый известный пример пунктуации приписывается Аристофану Византийскому (библиотекарю из Александрии, жившему около 200 года до н. э.); это система театральной разметки, в которой точки располагались на трех уровнях. Точки указывали актеру, в какой момент нужно набрать воздуха для длинного пассажа, фрагмента покороче или совсем короткого высказывания. Больше за этим ничего не стояло. Под словом comma в то время подразумевался относительно небольшой отрывок текста (значение этого греческого слова – «отрезок»). И когда в XVI веке слово comma вошло в английский язык, оно по-прежнему означало отдельную, обособленную группу слов, а вовсе не ту похожую на девятку или головастика хвостатую точку, которую мы знаем и любим. Полторы тысячи лет задача пунктуации сводилась к тому, чтобы вести актеров, певцов и чтецов по лабиринтам текста, указывая паузы, подчеркивая оттенки смысла и звука и оставляя синтаксис на произвол судьбы. Святой Иероним, который в IV веке перевел Библию на латынь, ввел систему пунктуации религиозных текстов per cola et commata (с разбиением на фразы), чтобы облегчить расстановку пауз при чтении вслух. В VI веке в южной Италии Кассиодор составил руководство Institutiones Divinarum et Saecularium Litterarum («Наставления в науках божественных и светских») для начинающих писцов и включил в него пунктуацию, рекомендуя четкую расстановку пауз для ясности изложения. Надеюсь, кстати, что Гарольду Пинтеру все это известно; кто бы мог подумать, что у паузы такая внушительная родословная?

Конечно, очень многие значки, которыми пользовались усердные писцы, теперь кажутся странными. Конец текстового фрагмента отмечала похожая на семерку positura. Начало абзаца – зловещая загогулина, напоминающая виселицу (отступы стали использовать значительно позже). Для нас сейчас особенно важна virgula suspensiva, которая имела вид косой черты (/) и обозначала самую короткую паузу или заминку. Говоря о древней истории пунктуации, важно понять, что когда в основе литературы лежало раболепное копирование священных текстов, простой писец не мог вставлять вспомогательные значки по собственному усмотрению – это было бы неслыханной дерзостью. Система пунктуации разрабатывалась медленно и тщательно не потому, что ей не придавали значения, а, напротив, именно потому, что она обладала мощной магической силой. Стоит сделать паузу не в том месте, и смысл религиозного текста может существенно измениться. Например, Сесил Хартли в 1818 году в «Принципах пунктуации, или Искусстве указания» предлагал сравнить следующие фразы: