От Балаклавы к Инкерману

Бахвальства о набитой русскому медведю морде прекратились. Вспоминали их разве что с плохо скрытым стыдом. Зато в союзном лагере часто стала звучать фамилия Тотлебена с упоминанием его не иначе как гения фортификации.{54}

Обострились проблемы, ранее на фоне потока победных реляций бывшие не столь заметными. Англичане обвиняли в проблемах французов, те, в свою очередь, в долгу не оставались. В первую очередь это касалось взаимного доверия. Раглан, и без того недолюбливавший союзников, понимавший их вину в неудаче бомбардирования, отныне испытывал постоянное чувство беспокойства по поводу их надежности.{55}

В свою очередь, французы, помнившие, как застряли англичане на Альме, не столь откровенно, но платили «братьям по оружию» той же монетой: «…союзники со вчерашнего дня, а враги вечные», — говорили офицеры.{56}

Сардинский лейтенант Говоне, околачивавшийся при союзном штабе и уже скоро от скуки сходивший в атаку вместе с несчастной Легкой бригадой, писал о взаимоотношениях в лагерях контингентов:

«Никакого сотрудничества и единства не существует ни между посланниками, ни между руководителями… Главное преимущество английской армии — стойкость, но она сама признает, что значительно хуже французской в военном искусстве. Наоборот, французы поражают англичан своим запалом, и хотя они не отличаются пассивной стойкостью, однако компенсируют ее удивительным умением…».{57}

^{Балаклава. Фото Р. Фентона. 1855 г.} 

Французы лишний раз убедились, что англичане, будучи в бою стойкими и надежными бойцами, вне боя превращались в совершенно беспомощных людей, которые с трудом могли обустроить свой быт. Камил Руссе приводит как пример удивление французов, что английские солдаты, получая мясную порцию большую, чем французские, умудрялись голодать. Привыкшие к сносным условиям службы в колониях, британские пехотинцы оказались совершенно неготовыми к условиям большой войны.{58}

Виной тому был отмечаемый многими природный индивидуализм англичан. В отличие от них французы все делали сообща, строго распределяя роли и точно следуя своим обязанностям не только в сражении, но и в условиях лагерной жизни.{59}

Англичане не могли не заметить, насколько снисходительно стали относиться к ним французы после победной Альмы и последовавших за ней неудач. Британский штаб был в возмущении, когда узнал, что в первых докладах императору французское командование просто игнорировало роль английских генералов в сражении.{60}

Конфронтация с межнационального спустилась на внутриармейский уровень. Хибберт пишет, что «…атмосфера всеобщей неопределенности и страха сделала людей раздражительными. Настроение менялось мгновенно. Рушилась дружба. Вражда перерастала в настоящую вендетту. Неприязнь превращалась в ненависть. Солдаты во всем обвиняли офицеров, те, в свою очередь, генералов. А генералы во всем винили друг друга».{61}

Одни лишь турецкие солдаты спокойно взирали на обострившиеся распри своих «спасителей», предпочитая довольствоваться ролью сторонних наблюдателей. Могло показаться, что по сути разгоревшаяся из-за них война их как раз меньше других участников занимает. Турки сами не предполагали, что вскоре случившееся сделает османских солдат героями битвы за Севастополь.

Не лучшим образом сказывалась усталость. Осадные работы требовали огромного напряжения сил и почти полного привлечения для их выполнения личного состава.

Только в 1855 г. союзники поняли, что эта война оказалась совсем не такой, к каким они привыкли и на какую рассчитывали. Генерал Пелисье писал Императору Наполеону III: «…Это не такого рода война, где битва сменяется битвой… Тут нужно терпеливое железное мужество, которое без веры, без надежд ежеминутно видит смерть, просто в глазах, день за днем, месяц за месяцем, в постоянном труде и невзгодах. Тут нужно не запальное геройство, которого едва хватает на двухчасовую битву в открытом поле, а сконцентрированное постоянное геройство, которое не знает ни отдыха, ни усталости».{62} Английские солдаты с трудом выдерживали тяготы круглосуточного изматывающего труда. Рассел признавал: «…Как работники наши солдаты не равняются французам и далеко уступают русским. Наши инженеры сетовали, что хорошо работают только гвардейцы и некоторые части Стрелковой бригады, а ирландские и шотландские полки не умеют держать в руках шанцевый инструмент. Но работы, необходимые при строительстве апрошей и укреплений, под силу лишь бывшим крестьянам, привыкшим к лопате и кирке. Пастухи, подручные рыболовов и охотников, танцовщики с саблями, егеря, охотники на красного зверя, косари, подносчики кирпичей, мастеровые и разнорабочие, как бы сильны, проворны и ревностны они ни были и из какой бы местности ни происходили, не могут управляться с инструментами, которые дают им саперы и минеры. Весьма желательно было бы учить обращению с шанцем части, которые могут быть задействованы на земляных работах. Не старина ли Тюренн сказал, что «лопата выиграла больше битв, чем мушкет»? Мы воевали лишь штыком да мушкетом и, конечно, понесли большие потери и нередко оказывались в невыгодном положении из-за того, что не могли подойти на 200 метров к Редану, в то время как французы подобрались вплотную к засеке Малахова кургана и остановились в 25 метрах от парапета. Наши славные союзники действительно могли больше людей отрядить на работу и больше их потерять в апрошах. О том, что труд их был нелегок, а потери непустяшные, говорит тот факт, что за время осады они потеряли не менее 64 инженерных офицеров, из которых 30 были убиты».{63}

Людей не хватало, нагрузки на каждого ложились двойные, а то и тройные. Даже в ночное время спать разрешалось только половине личного состава. Приказ по Гвардейской бригаде требовал наличия в изматывающей постоянной готовности не менее 600 человек.{64} Им не разрешалось ни раздеваться, ни даже снимать амуницию.

^{Капитан Халфорд. 5-й Принцессы Шарлотты Уэльской драгунский (5th (Princess Charlotte of Wales's) Dragoon Guards) полк. Фото Р. Фентона. 1855 г.}

Питание сносным можно было назвать с большой долей условности. Окрестные сады давно были опустошены, и минимальный приток в ослабленные организмы витаминов снизился до недопустимого. Неприятно действовала на солдат непривычная разность дневных и ночных температур, характерная для осеннего Крыма. Начались нервные срывы, вызванные повальной депрессией, участились случаи суицида, когда ружейный или револьверный выстрел избавлял от всех мучений. Вскоре, правда, солдаты союзных армий найдут другой, менее радикальный способ разрешения ситуации и начнут перебегать к русским, надеясь отсидеться до конца войны в более-менее приличных условиях, созданных для военнопленных.

Люди серьезно приуныли. В этих условиях вновь буйно расцвели болезни. Только в батальоне Колдстримской гвардии в сентябре случилось 76 заболеваний. В том числе 30 лихорадкой, 24 диареей и 7 холерой. 28 больных быстро вернулись в строй, 35 отлежались на борту кораблей и 12 направлены в госпиталь в Балаклаву. Один из офицеров, капитан лорд Данкелейн, умер. Смерть его произошла внезапно, особенно удивив тем облегчением, которое он вдруг ощутил после сильного приступа болезни. Для оперативной работы с больными и изоляции их от остального личного состава вне лагеря установили несколько медицинских палаток.{65}

Эпидемии были явлением опасным, и не только потому, что уменьшали количество людей, способных выполнять тяжелые осадные работы. Они уменьшали общую численность армии, в то время когда русские войска усиливались день ото дня.{66} Да и приходили первые русские дивизии, к примеру, 5-го корпуса в Крым не измотанными, а вполне отдохнувшими в течение зимы 1854 г. Это уберегло их от болезней несмотря на то, что находились они в южной части Бессарабии, известной своим нездоровым климатом.{67}