От Балаклавы к Инкерману

Тем более, приближались осенние шторма — и само море превращалось в надежного союзника русских, ограничивая союзникам масштабные перевозки грузов и войск. Если до этого снабжение транспортными судами «представлялось наиболее удобным»,{142} отныне все становилось сложнее.

Покойный Корнилов еще в марте 1854 г. предсказал неприятности любому неприятелю, подошедшему к Севастополю, но не вошедшему в Севастопольскую бухту: «…высадка на южную сторону дает преимущества прямого нападения на гавань, город и все портовые сооружения, но имеет в виду и свои невыгоды: 1) суда должны стоять на дурном грунте в виду Севастополя и в опасении быть застигнутыми NW-ветром, иногда являющимся с силой и волнением…».{143}

Стеценко, полагая, что не только усиление численности войск действительно подвигло Меншикова к наступательным действиям, указал на еще одну побудительную причину активного давления на союзников — определение слабого места в их расположении: «…нужно было иметь весьма много военной опытности, верности взгляда и соображений, чтобы угадать этот пункт. Так представлялась только та часть неприятельской позиции, которая примыкала к Черной речке у Инкермана и на которой расположены были англичане, составлявшие правый фланг неприятеля, т.е. ту часть Сапун-горы, которая лежала к северо-востоку от Киленбалочного оврага. Этот крайний пункт неприятельского расположения, по отдаленности своей как от его ресурсов и основания, т.е. берега моря, так и от резервов, представлял почти единственное уязвимое место — ахиллесову пяту союзников; но и отсюда нелегко было возвести войска на крутизны, так как для этого представлялся единственный путь: через Инкерманский мост и тотчас затем подъем, укрепленный батареями. Такая атака требовала и большого числа войск, и неизбежной сложности плана».{144}

Получалось, что хитрый князь вновь предложил противнику, уже однажды им обманутому, новую партию. Но подготовка и особенно планирование операции проходили в лучших традициях психологии Меншикова. его хронического недоверия всем, кто был младше по чину и должности, постоянного хитросплетения интриг.

Все усугублялось двигавшими им амбициями, невероятно усилившимися после удачного отражения бомбардирования союзников. Князь видел в союзниках добычу, «проглотившую сыр» и оказавшуюся в западне, из которой у них было только два выхода: либо идти на пушки сильной оборонительной линии Севастополя, либо грузиться на корабли и отправляться восвояси.

Неудачи трех дней бомбардировки и откровенные просчеты Раглана в стратегии войны сняли с главнокомандующего табу быть исключительно вне критики. Еще 12 октября некий капитан написал домой, что «он (Раглан) выглядит спокойным и сосредоточенным, как всегда. Думаю, он знает, что делает. Вся армия надеется на него», но «…через десять дней, когда артиллерийские бомбардировки не дали результатов, а штурма так и не последовало, и только штаб Раглана знал, что виноваты в этом французы, мнение армии переменилось».{145}

^{Подполковник Педжет. Командир 4-го легкого драгунского полка. Фото Р. Фентона. 1855 г.}

^{Лагерь 4-го легкого драгунского (4th (The Queen's Own) Regiment of (Ught) Dragoons) полка. Фото Р. Фентона. 1855 г.} 

Как только стало ясно, что умелого командования в армии нет и Севастополь в ближайшее время останется русским, «…один артиллерийский офицер сказал раздраженно: «Я не знаю, кто больший осел — Раглан или Бургойн!».{146}

Едва только первые батальоны свежеприбывавших дивизий втянулись на пыльные дороги Крыма, Меншиков активизировался.

10 октября князь приказал отыскать своего несостоявшегося начальника штаба, недавно удаленного им же куда подальше, Попова, и отправил его к Липранди, где тот довел до командующего 12-й пехотной дивизией идею главнокомандующего «…сделать сильную вылазку из Севастополя».{147}

Перед этим главнокомандующий сообщил Попову о полученном от Императора письме, в котором тот требовал («…выражает желание, вы понимаете, что такое желание равномерно приказанию»),{148} чтобы было предпринято что-либо «…в пользу Севастополя».{149}

Одновременно, как вспоминал Ден, главнокомандующий вызвал к себе своего адъютанта барона Виллебранта и, «…сообщив ему, что государь упрекает его в бездействии, приказал немедленно отправиться к генералу Липранди в Чоргунскии отряд и спросить его: «не сможет ли он завтра со своим отрядом «помаячить».{150}

Меншикову активные действия виделась в следующем:

- резком сокращении запасов пороха, сильно сократившиеся после интенсивных действий артиллерии во время отражения неприятельского бомбардирования с суши и моря. В первый день было израсходовано до 5 тыс. пудов, во второй и третий дни — до 2 тыс. пудов. В дни после бомбардировки — от 1 тыс. до 1,2 тыс. пудов. Уменьшить расход было сложно, так как огнем батарей нужно было постоянно действовать на осадные работы неприятеля;

- необходимости «…вывести город из охваченного осадными батареями положения». Постоянный артиллерийский огонь союзников выводил из строя до 250 чел. ежедневно, и эта цифра угрожающе возрастала.

- предотвращении готовящего штурма Севастополя.{151} Неотвратимое приближение осадных работ к передовым позициям русских так же неотвратимо рано или поздно должно было завершиться штурмом, отразить который гарнизону крепости было трудно.

Попов предложил князю сосредоточить усилия на уничтожении неприятельской батареи у Воронцовской дороги.{152} По его замыслу взятие не должно было составить большого труда и больших потерь, так как «…все осадные батареи союзников, как мы убедились ночными вылазками, занимаются на ночь войсками слабо…».{153}

Ставка делалась на последующее укрепление взятых позиций, насыщение их артиллерией большого калибра и почти полное исключение сильных английских батарей из действия по крепости. Кажется, князь даже обрадовался такой перспективе, заявив опешившему и явно не ожидавшему столь быстрого согласия Попову: «…Когда главнокомандующий одобряет предположение и когда это предположение соответствует желанию Государя, то исполнение оного должно рассматриваться окончательно решенным».{154}

Попову было чего опешить. Еще недавно демонстративно игнорировавший его главнокомандующий стал покладист, добр и мил: «…Благодарю, ответил мне князь Меншиков, да вместе с тем и вы назначаетесь ко мне начальником штаба; но я писал уже Государю, что нахожу ваше присутствие в Севастополе необходимым, и просил на это соизволения его величества. Поэтому до получения мною ответа я вас прошу оставаться в Севастополе».{155}

Дальнейшее напоминало хорошо срежиссированный спектакль. Не успел полковник прийти в себя от неожиданно свалившейся милости, как в палатку князя вошел Липранди. Выслушав предложения Попова, генерал, слывший в войсках как человек «самолюбивый, хитрый, но дельный»,{156} разнес его вдребезги, обратив якобы достоинства в сплошные недостатки.

«Я не могу оспаривать достоинства плана, сейчас изложенного полковником, но могу заметить только, что план этот трудно исполним на практике; я знаю по собственному опыту штурма Воли под Варшавой, что значит брать укрепление в лоб. Чтобы иметь успех в этом предприятии, начальник должен быть впереди, а при этом — все шансы к тому, что он выбудет из строя; без начальника нет порядка, а где нет порядка, там успех невозможен».{157}

Столичный гость не сдавался и стоял на своем, пусть даже нереальном, но уже, вроде бы, «высочайше разрешенном». Он предложил собрать от 500 до 1000 охотников, которым «…в Севастополе недостатка нет», и броском в ночное время заклепать вражеские орудия.{158}

Фантазии Попова продолжались бы и дальше, но Липранди, понявший, какими потерями мог обойтись подобный план, резко прервал дискуссию: «…я уже составил свое предположение, более удобоисполнимое, состоящее в движении на Балаклаву».{159}