Жизнь Иисуса

В связи с этими и некоторыми другими замечаниями я внес ряд исправлений, насколько это можно было сделать, не переделывая полностью все произведение.

Мне остается извиниться перед экзегетами, если я огорчил их или вызвал их раздражение; однако в мои намерения не входило критическое исследование текстов. Новый Завет, каким он предстает перед нами сегодня — это история совершенно определенного Человека, психологический образ которого может попытаться создать каждый из нас. Я хотел показать, что «этот документ живет», как сказал Клодель, и ни в какой другой «истории^» мы так не чувствуем дыхание героя.

Сказанное не значит, что я не признаю исторической критики или она мне совсем чужда. Я окончил коллеж в разгар модернистского кризиса общества. В начале нашего века вера молодого католика подвергалась атакам со всех сторон. Нападки на Церковь антиклерикалов-комбистов не шли ни в какое сравнение с ударами, наносившимися ее учению с блеском и «бесовской^» страстью изнутри самой Церкви.

Я не пропускал ни одной публикации человека, которого тогда еще называли аббатом Луази, и с жадным интересом читал его статьи. Некоторые его мысли поражали меня: например, когда он говорил, что представление о науке, одобряемое его церковным начальством, не совпадает с его скромными познаниями. Я верил ему на слово и из солидарности с ним тоже отвергал те тексты Св. Писания, которые ученый отец объявил позднейшими вставками. Признаюсь, из-за него и его единомышленников я в течение нескольких лет воздерживался от чтения четвертого Евангелия. И даже из синоптиков я читал только Евангелие от Марка.

Подобно многим католикам тех лет, я долго находился в смятении и из-за трудностей исторического порядка стал вне истории искать основания для веры, приверженцем которой всегда был. Христос, продолжающий жить в Церкви, в ее святых и живущий в каждом из нас, — это Христос исторический. К тому времени я стал ревностным читателем анналов христианской философии. Я верил, что внутреннего откровения достаточно, чтобы, не подменяя им исторического факта Воплощения, пренебречь словопрениями историков. Недавно я обнаружил в моих заметках многочисленные выписки из трудов отца Тиррля и апологетов имманентности.

С тех пор Церковь отделила в этом смысле плевелы от пшеницы. Про себя я могу сказать, что многое для меня прояснилось, и размышления над Христом веры не только не удалили меня от Иисуса из Назарета, но, напротив, привели к Нему. Знание реки избавило меня от беспокойства насчет ее источника; большое цветущее дерево, обжитое птицами, помогло невооруженным взглядом разглядеть горчичное зерно.

Постепенно я привык хладнокровно относиться к некоторым критическим высказываниям. На глазах лопалось то, на чем априори основывались М. Луази и его ученики, и что требовало такой же веры, какой была моя вера в Христа: невозможность признать исторически достоверным то, что говорило о существовании сверхъестественного. Такой нигилизм непрерывно порождает самые немотивированные гипотезы и случайные предположения. Будь я более безразличен к этому предмету, я бы сегодня сказал, что ортодоксальная экзегеза по крайней мере опирается на традицию, тогда как противоречивые суждения ее противников, кроме несущественных моментов, чаще всего являются лишь точкой зрения, которая интересна как контроверза в научном споре.

«Сколь велики усилия тех, — прекрасно сказал Поль Клодель, — кто хочет затемнить божественность Христа, кто пытается набросить покрывало на невыносимый образ, чтобы принизить значение христианства, скрыть его очертания под наслоениями эрудиции и сомнения!

Евангелие, раздробленное на мелкие части, стало представлять собой кучу невразумительных, сомнительных элементов, где каждый любитель выбирал себе материалы для собственных построений, столь же претенциозных, сколь и преходящих».

Когда мне сегодня случается перечитывать страницы, волновавшие меня раньше, или знакомиться с новыми публикациями, я вижу, что имею дело с людьми, страстно и высокомерно исповедующими свою веру. Они хотят быть уверены, что Иисус был таким же человеком, как и другие, таким же возмутителем спокойствия, каких было много и до и после Него. И было бы намного спокойней и лучше, если бы Он вовсе не родился! Да-да! Было бы гораздо лучше, если бы этот Человек никогда не родился. Тогда предавшие Его спокойно спали бы, повернувшись лицом к пустоте, как к стенке.

Что бы мне еще хотелось сказать? Беспокойство некоторых профессиональных экзегетов, их страстные доводы и суждения, которые они произносят с дрожью в голосе, само это волнение — еще одно свидетельство о Том, Кого они убили из эгоизма, но Кто вопреки всему упрямо продолжает жить и влиять на миллионы судеб.

Вы так же, как и я, не можете говорить о Нем бесстрастно. Вы вовлечены в борьбу. Вы свидетельствуете о Том, Кого пытаетесь уничтожить.

Лик, внезапно показавшийся на негативе фотографии Туринской плащаницы, — всего лишь отпечаток чуда, куда более поразительного: под ожесточенными ударами критики на протяжении века этот образ остается нетронутым; и хотя с ним без передышки борются, неугасимый огонь продолжает тайно гореть в человеческих сердцах. Противники в своем отрицании дошли до крайности, они отрицают, что этот Человек вообще когда-либо существовал, объявляют Его жизнь мифом, порожденным человеческой надеждой. Они говорят, пишут; но Он всегда здесь, на это указывают также и те удары, которыми Его непрестанно осыпают: «Там, где будет тело, соберутся орлы…» Но не только орлы теснятся вокруг Воскресшего.

Однако я прекрасно знаю слабые стороны моей книги: после стольких статей и писем я убедился, что если и не исказил образ Христа, то во всяком случае произвольно использовал свет и тень, руководствуясь мне самому неясными предпочтениями. Я акцентировал внимание на том, что меня интересует в первую очередь, и прежде всего на неистовстве Богочеловека, о которое мой дух на самом деле претыкается, как бы желая доказать самому себе, что оно не противоречит моей вере. Его резкость, Его ярость я связал, быть может, со слишком человеческим представлением о любви. Я уверен, что во Христе они не противоречат любви, но, напротив, являются ее проявлениями, и затем в том споре, которым пронизана вся книга, в споре о благодати, я, возможно, увлекся, слишком отрицая всякую инициативу за человеком, всю ее передавая Иисусу, целиком доверяясь Его выбору, Его высочайшему предпочтению: «Не вы избрали Меня, но Я избрал вас». Все евангельские противоречия разрешаются, если принять, что Бог, который есть Любовь, уступает только тем доводам сердца, которые неподвластны разуму.

Так же как это бывает с произведениями человеческого гения, каждый из нас создает себе Царство по своей мерке, каждый христианин ищет во Христе своего собственного Спасителя; и как это чудесно, что Он пришел к каждому из нас, что среди Его слов мы находим те, которые относятся лично к нам, — в то время как другие слова трогают иные, более возвышенные души и понятнее тем, чьи трудности не похожи на наши драмы и тайные мучения.

Несмотря на слишком личный образ, который автор придал Христу, он знает, что его книга, по счастью, взволновала и пробудила некоторые сонные души. Нам крайне стыдно говорить о Нем, поскольку наша жизнь полностью погружена в мир, за который Он отказался молиться, поэтому мы должны хорошо проникнуться проверенной на опыте истиной: все происходит так, как будто каждый христианин имеет во владениях Отца свой наперед заданный удел, и он должен быть обработан и засеян. Если мы не справляемся, стоящая перед нами задача по существу все равно исполняется через нас и почти вопреки нам. Благодать использует нас для осуществления замысла, нас превосходящего: как будто Автор драмы нашептывает плохому актеру роль, которую он исполняет одними губами, безо всякого желания. Автор как бы сам без ведома публики в конце концов заменяет актера. Достигнутый успех далек от того результата, который был бы получен, если бы актер не подвел; но сердца зрителей задеты, как и должно было случиться…