Жизнь Иисуса

Она остолбенела и, лишь услышав голоса Его спутников, пустилась бежать, словно одежда на ней загорелась. А вбежав в Сихарь, всполошила весь город криками:

— Пойдите, посмотрите Человека, который сказал мне все, что я сделала!

Христос же продолжал сидеть на краю колодца, и когда апостолы подали Ему ломоть хлеба, казалось, с трудом начал возвращаться в тот узкий мирок, где они принуждали Его жить. «Учитель! Ешь», — уговаривали они. Но живая Любовь, открывшаяся этой женщине, еще не успела вновь стать человеком, который хочет есть и пить.

— У Меня есть пища, которой вы не знаете.

Это ответ из другого мира. А бедняги воображают, что кто-то уже принес Ему какой-то неведомой еды. Он смотрит на их вытаращенные глаза, на открытые от удивления рты, а за ними видны нивы Самарии и белеют в ослепительном свете колосья; над полем движутся головы — это толпа, которую ведет к Нему женщина (возможно, и любовник ее идет в этой толпе).

Иисус, наконец, спускается на землю. Он беседует с учениками о знакомых им вещах, о жатве, приводит пословицу, ободряет их, дает понять, что они пожнут то, что Он посеял. Иисус уже сделал их ловцами человеков, теперь они будут жнецами на человеческой ниве.

Он провел два дня среди презираемых самарян, тем самым преподав апостолам урок, который, впрочем, так и не может усвоить остальной мир. С неодолимым упорством люди отказываются принять эту часть христианского провозвестия: веру в равную ценность всех людей и всех народов пред Небесным Отцом.

8. Прощаются тебе грехи твои

По возвращении Иисуса в Галилею могущество Его проявляется столь часто и получает такую огласку, что фарисеи на время отказываются от прямых нападок. Но у них остается надежда поймать Его с поличным: что может быть проще для этих казуистов, изощренных во всех тонкостях Торы? Тем более что Он ничего не предпринимал, чтобы избежать расставленной ловушки, а с вызовом в нее бросался. Но оставался неуловимым, потому что враги не могли понять мотивов Его действий. К чему Он клонит? Чего хочет? Что бы они ни думали о Нем, они еще не догадывались о подлинном преступлении Иисуса, немыслимом для иудея: будучи человеком, объявить себя Богом! Это было бы уже слишком. Но и без того…

Забудем все, что мы знаем об Иисусе, все, что совершилось на земле Его именем — поставим себя на место одного из этих учителей, пришедших из Иерусалима или живущих в Капернауме. Они видят смутьяна вблизи: ведь народ всегда расступается перед ними, пропуская их в первый ряд. Я представляю себе книжника, который, затесавшись среди других более важных особ, проникает, наконец, в осаждаемый толпой дом, где находится Иисус. За ними смыкается толпа. Люди, принесшие расслабленного, тщетно пытаются протиснуться вперед. Они, несомненно, пришли издалека, и путь их был нелегок. Но они не уйдут, не увидев Того, к Кому пришли. Они проникнут к Нему любой ценой. Они принимают отчаянное решение: больного втаскивают на крышу вместе с постелью, разбирают черепицу и спускают свою ношу в комнату, где сидит Иисус, вызывая, конечно, возмущение, гневные крики и угрозы толпы.

Книжник наблюдает за Целителем, не отрывая глаз от Его губ и рук. Но что это? Слова, которые Он произносит, невероятны, неожиданны и вроде бы не имеют никакого отношения к состоянию больного. Они звучат как ответ, вдруг высказанный вслух в безмолвной беседе между Сыном Человеческим и лежащим бедолагой: «Дерзай, чадо, прощаются тебе грехи твои».

Многие несчастные души перед лицом Иисуса в дни Его земной жизни чувствовали то, что испытывают они и теперь перед Чашей: им внезапно открывалась вся их скверна во всем ее объеме, они начинали действительно видеть себя. Первой обретенной благодатью бывает дар отрезвления, отсюда и вопль Симона: «Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный!»

Без сомнения, та же немая мольба исходила от паралитика: не «Излечи меня!», а «Прости меня!». И тут прозвучали самые удивительные слова, которые когда-либо произносили уста человека: «Прощаются тебе грехи твои».

Все грехи жалкой человеческой жизни, большие и малые, самые постыдные, те, в которых нельзя никому признаться, грехи не только позорные, но и смешные, и особенно тот самый грех, о котором он всегда помнил, но старался не думать, — все они изглаживаются без расспросов, без осуждения, без ухмылок. Сын Человеческий не требует от кающегося, чтобы тот переживал свой позор. Иисус уже поднял его достаточно высоко над теснящей их толпой, и исцеление души стало для него важнее исцеления плоти.

На этот раз фарисеи сразу поняли, что значат эти неслыханные слова. Но они не посмели возмутиться вслух. Что тут можно было сказать? Они переглядывались и думали: «Кто может прощать грехи, кроме одного Бога?» Такое богохульство столь чудовищно, что они не сразу решаются обвинить Иисуса. Но Сын Человеческий уже переходит в наступление, дважды ошеломляя их доказательствами Своего всемогущества. Сначала Он, как обычно, читает в их сердцах и говорит: «Что вы помышляете в сердцах ваших?» Казалось, только что Он, всегда прямо обращающийся к человеческому духу, был всецело поглощен язвами этой немощной души, но тут же, остановив взгляд на распростертом у Его ног увечном теле, обращается к фарисеям.

— Что легче сказать, «прощаются тебе грехи твои» или сказать: «встань и ходи»? Но, чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, — сказал Он расслабленному, — тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой.

Расслабленный поднялся, вызвав радостный вопль толпы. И фарисеи, конечно, воспользовались суматохой, чтобы исчезнуть. Но книжник, который рисуется моему воображению, быть может, тот самый, о котором рассказывает Матфей, — с восторгом крикнул Иисусу:

— Учитель, я пойду за Тобою, куда бы Ты ни пошел!

Обольститель обольстил его — он покорился Его всемогуществу, сдался. Конечно, он ждал, что хоть взглядом или словом его вознаградят за столь быструю капитуляцию. Но действия этого Человека всегда непредсказуемы. Иисус весь еще дрожит, как струна, от того, что только что сотворил. Он отвечает:

— Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову.

Казалось, Он говорит: «Ты долго принимал Меня за обольстителя, так вот, смотри, чем Я соблазняю любящих Меня и что им обещаю. Отречение от всего — это еще самое легкое из того, что Я им готовлю. Скоро Я постелю им постель, на которой будут заранее указаны места для рук и ног…»

Возможно, книжник подумал: «Я слишком поспешил… Он хотел меня испытать, Он ведь меня не знает». Но в этот момент среди учеников, близких Учителю, раздался голос:

— Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить моего отца.

— Иди за Мною! И предоставь мертвым погребать своих мертвецов.

Время покрыло патиной блестящий и твердый металл этих слов. Веками комментаторы смягчали и сглаживали их. Дело в том, что не так-то легко взглянуть в лицо истине, принять буквальный смысл слов Иисуса, из которых ни одно не прейдет. О чем же тут идет речь? Мы можем почувствовать всю их правду, когда на торжественных похоронах рассматриваем присутствующих: лживые, болезненные лица, несущие на себе печать и времени и злодеяний, изможденная плоть, пропитанная пороками, скопление тел (и наше тут же), разложившихся более трупа, который они окуривают ладаном. Ибо он, по крайней мере, представляет собой лишь бренные останки; душа же его, очищаемая неведомым огнем, уже в другом месте. Это не труп, это мы скверно пахнем, мы, считающие, что пережили его: запах духовного тления страшнее.

«Предоставь мертвым погребать своих мертвецов»… Возможно, книжник не в силах был слушать такое дальше. Может быть, и тот ученик ушел. Однако Христос говорит здесь как Бог. Он не выдал бы Себя более явно, даже если бы крикнул: «Я Бог!» Только ради Бога одного можем мы предоставить наемникам хоронить бедное тело, от которого родились. Тем не менее, и среди моих близких, и в каждой добропорядочной семье, где бываю, я тщетно ищу человека, которого подобное требование не выводило бы из себя. Каждое слово Христово привлекало к Нему одни души и отталкивало многие другие. Вокруг Него происходит вечный водоворот людских сердец.