История ислама

Одновременно Мансур задумал обосновать свое владычество на содействии добровольных элементов, подбираемых им из арабов и персов. В ряду первых стояли, конечно, йеменцы, помогшие Аббасидам завоевать халифат; но и многие северные арабы, в особенности все жительствующие в Басре, вскоре пошли на мировую с правительством. Таким образом, часть войска, находившаяся в Ираке в непосредственном распоряжении халифа, была составлена из обеих этих арабских групп, а также персидских солдат. Они размещены были по отдельным кварталам, взаимно уравновешивая друг друга на случай, если бы в одном из трех отделов замечена была склонность к неповиновению; таким образом главнокомандующий мог вполне рассчитывать на равномерное послушание всех их. Подобная организация, конечно, обостряла в некоторой степени национальную рознь, что и возымело гибельные последствия при более слабых правителях, но осторожная политика Мансура и Бармекидов старалась ослабить это чувство и действовала не без успеха и во всем остальном. В том же направлении работало правительство, стараясь укрепить и оживить всеми признанное исламское вероучение, споспешествуя при этом взаимному усвоению знаний и искусств, сближению нравов и обычаев, наконец, покровительствуя торговле, промышленности и обмену. Для всего этого быстро достигший процветания и благосостояния Ирак представлял в течение не нарушаемого ничем пятидесятилетнего спокойствия самую благоприятную почву. Полный мир царил, конечно, лишь в центральных провинциях, далее, вглубь государства, было далеко не так спокойно, как, например, в лучшие годы при Омейядах. Но дело шло главным образом именно о Басре, Куфе, а несколько позже Багдаде; местопребывание двора Аббасидов и было тем пунктом, где могло совершиться в самой благодатной форме полное развитие новой культуры.

Хотя, конечно, Мансуру нельзя зачесть в заслугу то обстоятельство, что со времени уже Хаджжаджа стали все более и более распространяться вширь и вглубь в Басре и Куфе зачатки исламской науки; но, несмотря на свою пресловутую скупость, халиф, во всяком случае, много содействовал высокому процветанию не им начатого дела; теперь именно стало необыкновенно быстро развиваться занятие науками. Вообще было невозможно переводить Коран на иностранный язык, благодаря особенностям его стиля, и вначале это даже не дозволялось. По теории откровений “Мухаммеда, выставлявшей их как буквальное, механическое повторение пророком слов Божиих, малейшие отклонения от первоначальных значений отдельных слов почитались за великий грех. Поэтому арабский язык становился неизбежным не для одних только теологов, но также и прежде всего для юристов, а следовательно, должен был стать государственным языком для всего халифата. Его изучение было непременным условием успешного общения между обоими народами, а также вообще для дальнейшего распространения знаний. И мы видим, что первые настоящие арабские филологи — перс Сибавейхи и араб Халиль в Басре, а Аль-Киса’и в Куфе, тоже араб, — жили при Майсуре. Как высоко ценились труды этих людей, лучше всего доказывает назначение последнего наставником к сыновьям Махдия, а прекрасная черта неподдельного восточного характера — благоговейное почитание учениками своего учителя — усугубляла честь этого отличия. В ту же самую эпоху предпринял филолог Асма’и собрание стихотворений и легенд древнеарабской героической эры, снабдив их грамматическими и объясняющими смысл толкованиями, а другой ученый, Халеф Аль-Ахмар, до такой степени проникся их духом, что его подражания легко стали смешивать с оригинальными древнейшими произведениями. Попутно с распространением подобных сочинений, знакомивших персов с особенностями семитского стихотворного искусства арабов, перс Рузбех, более известный под арабским прозвищем Ибн аль-Мукаффы, положил начало обширной литературе сказок переводом на арабский язык занесенного из Индии в Персию «Зеркала царей», Калилы и Димны [313]. Цикл их заканчивается в позднейшие времена сборником, известным под названием «Тысячи и одной ночи»; эти остроумные рассказы начиная со Средних веков и поныне доставляют неисчерпаемый источник истинного наслаждения сынам Востока, а с крестовых походов европейские сказки и новеллы Ариосто и Боккаччо, вплоть до братьев Гримм, переполнены заимствованиями из того же самого источника. Он же, аль-Мукаффа, перевел на арабский язык и Книгу Царей (Шахнамэ), содержащую легенды про иранских царей и героев, ставшую позднее канвой для великого эпоса Фирдоуси. Одновременно вторгается персидский дух и его утонченность выражений в пределы арабской поэзии. Вместо грубой силы, непреклонной гордости, едкой насмешки все чаще и чаще слышится в новых произведениях грациозное изящество, тонкая придворная изворотливость, приятное остроумие. Придворный поэт Харуна, Абу Нувас, пробует свои силы, воспевая исключительно вино и любовь. Но не одна только подчас ветреная болтовня рассказчиков и поэтов доставляла Мансуру стоящий внимания досуг после его государственных трудов и умственного напряжения; в его же правление подводились первые итоги серьезным теологико-историческим и юридическим работам. Этому бесстыдному властелину трудно, конечно, приписать чувство неподдельной набожности, но он, как и его преемники, умел с большим искусством прикрываться подобием ее ради лучшего достижения мирских целей. И в этом, как и во всем, Аббасиды сильно отличались от Омейядов, сердца которых редко когда превращались в непроглядный разбойничий притон. Все Аббасиды, например, старательно отправлялись на паломничество в Мекку и не забывали при этом являть народу назидательное зрелище, а там, внутри дворца, сокровенно происходили не раз дела многим ужаснее, чем что-либо случавшееся при испорченных халифах Дамаска. И это лицемерие носит опять-таки явно персидский штемпель. Недаром же мудрому визирю Харуна, Яхье, приписывают следующее благоразумное наставление, обращенное к слишком неосторожно предававшемуся наслаждениям сыну своему Фадлу: «Пользуйся днем для удовлетворения дел чести и терпеливо сдерживай порывы влечений своих к возлюбленной — жди ночи, которая набросит свой покров на все греховное — сереющую мглу ночи посвяти тому, что тебе приятно; помни, вместе с ночью наступает для мудреца день — сколь многих почитают люди воздержными, в то время как они посвящают ночь преудивительным занятиям — ибо ночь опустила над ними свой непроницаемый покров; пусть себе проводят они ее в играх и излишествах — но помни, жизненные утехи глупца не прикрыты, каждый наблюдающий за ним враг легко может на этом его словить». Аббасиды вообще слишком строго блюли официально свой духовный характер сана имама и тем настойчивее требовали, чтобы как арабы, так и персы глубоко были проникнуты убеждением в правоте их притязаний на повиновение всех правоверных. До той поры ислам почти нигде еще не успел глубоко привиться среди персов. Для более основательного воздействия на склонный большей частью к вольномыслию, а также и мистицизму народ придворной теологии приходилось более чем где-либо остерегаться крайностей и облачиться по возможности в броню рационализма. Из этого уже видно, что школа Му’тазилитов должна была неминуемо снова выступить на сцену, а она, невзирая на нерасположение к ней Омейядов, еще не совершенно вымерла в Басре. В первые годы новой династии родился Абу’ль Хузейль аль-Аллаф, будущий «шейх мутазилитский», выразивший довольно определенно учение о свободе воли и идеальном представлении сущности божества (т. I, с. 209) и подготовивший временное торжество этой школе. Подобного рода умозрениям способствовало и то обстоятельство, что при Мансуре положено было также начало переводам сочинений греческих философов и естествоиспытателей. Давно уже переводились они в христианских монастырях Сирии и Месопотамии на сирийский язык, теперь же сделаны были с этого языка переложения и на арабский, и тут встречаемся мы снова с Ибн аль-Мукаффа; он пытался снабдить комментариями некоторые отделы логики Аристотеля, да и сам Аллаф, по-видимому, заставлял сильно потеть ортодоксов над своей заимствованной у греков диалектикой. Но и правоверные не сидели сложа руки: они продолжали усердно собирать и приводить в порядок все, касавшееся объяснений Корана и преданий. При дворе Мансура закончил жизнеописание посланника Божия некто Ибн Исхак и этим трудом положил начало исторической литературе арабов. Одновременно упорядочивалась система права: делом этим занимались свободомыслящий Абу Ханифа в Багдаде и ортодокс Малик ибн Анас в Медине; вместе с позднейшими Шафи’ийем (при Харуне) и Ахмедом ибн Хамбалом (при Ма’муне) они остаются классическими писателями по этому предмету для всех времен и народов ислама.