Психология литературного творчества

Следует настоятельно подчеркнуть, что всё тщательно проведённые анкеты и исследования специалистов более нового времени помогли установить, что необычайно трудно и даже невозможно точно разграничить расовые элементы и слои в Европе, поэтому и крайне рискованно устанавливать прямую связь между эпосом или трагедией данного народа с тем или иным его недостоверным происхождением. Вера в «чистые расы» у европейских народов полностью отброшена, поскольку всё яснее становится, что в биологическо-наследственном смысле эти народы в доисторическое и историческое время представляли собой только расовые смешения с различным процентным соотношением у каждого из них. Разумеется, не исключено, что при этих скрещениях достигалось так называемое повышение жизненных, а часто и духовных качеств, в зависимости от счастливой комбинации расовых составов, ввиду чего наблюдается и национальный или культурный подъём в данные эпохи, не исключая и обратного случая — упадка, как следствия неблагоприятной расовой комбинации [43].

Во Франции, например, обитали и наслаивались веками многие народности и племена: вначале лигуры и иберийцы, позже кельты, греки и римляне, после них германцы и норманны, так что единство французского народа покоится не столько на расовой, сколько на исторической основе. Справедливо подчёркивалось, что трудности в определении роли каждого этнического элемента в этом целом непреодолимы. «Для меня предпочтительнее, — думает отличный знаток французского духа Куртиус, — признать этот пробел в нашем общем знании, нежели заполнить его химерами или снами» [44]. Это замечание о нехватке положительных данных и критериев для определения расового состава одного из наиболее значительных и сравнительно хорошо изученных культурных народов, как и соответствующее неудовлетворительное знание влияния, которое расовая стихия оказывала на характер, культуру и судьбу этого народа, повторяется повсюду. Нет сомнения, учитывая некоторые типичные склонности главных цивилизованных народов, имеется кое-что правильно угаданное, например в характеристике, которую даёт им Кант в своей «Антропологии».

Но, приписывая французам вкус и остроумие, англичанам любовь к независимости и торговый дух, испанцам торжественное поведение и гордость, итальянцам аффектацию и весёлый нрав, а немцам флегму и прилежание, философ не скрывает, что трудно исследовать расовые примеси, обусловившие добродетели и недостатки народов, как и исчерпывающе определять национальные качества в их значении для коллективных или индивидуальных достижений [45].

Точную и подробную картину расовых и культурных признаков не в состоянии дать никто при строго определённых и научно установленных понятиях. Едва только о некоторых признаках какой-либо народности создастся общее и неустойчивое впечатление как о расовом свойстве, сразу же могут выявиться и важные отклонения, противоречащие этому впечатлению. Мнимые «положительные» показатели расового свойства всё ещё лишены убедительной силы для критического ума. Поэтому при неуверенности в симптомах и отражениях этого таинственного фактора лучше всего оставить его при обосновании природы национального духа и поисках источника гениальности, проявившейся в творчестве.

Вопреки этому попытки сведения определённой культурной формации и определённой художественной индивидуальности к тому или иному расово-этническому элементу делались часто, причём субъективно смелость тем более оправдана в глазах некоторых учёных, чем более бесконтрольными остаются критерии. Психиатр Кречмер, например, убеждён, что расовые и культурные зоны совпадали в одном весьма специфическом смысле, так что для новой европейской культуры, как она проявляется в религии и политике или в науке и искусстве, доминирующее значение приобретала «североальпийская смешанная зона». Эта зона, то есть страны, где две расы — северная и альпийская — были наиболее заметны в составе населения, охватывала большую часть Франции, Голландию, большую часть Германии (и особенно средние и южные провинции немецкой языковой площади) и Верхнюю и Среднюю Италию. Вокруг этой североальпийской зоны, родины новой европейской культуры, располагались народности, внесшие значительно меньший вклад в развитие Запада: с одной стороны — северная раса в Скандинавии, Северной Германии и Северной Англии; с другой — относительно чистая среднеземноморская раса в Испании, Южной Франции и Южной Италии, и с третьей — северомонгольская расовая смесь в России и Польше. «Примечательно, что «мёртвой в культурном отношении» оказалась, по мнению Кречмера, смешанная область динарской расы на Балканах». Только там, где динарская раса переходит в североальпийскую смешанную группу, как это случилось с Австрией, там начинается некоторый культурный расцвет. Однако учёный не упускает случай добавить, опомнившись в момент увлечения раздачей премий: «Естественно, что всё это относится только к нынешнему культурному разрезу, а не к возможностям развития в будущем» [46].

Последняя оговорка только отчасти спасает рискованную и наспех скроенную гипотезу сторонника расовой теории. Вся постройка является не чем иным, как простой проекцией общеизвестных и тенденциозно подобранных исторических фактов о мало изученных расовых чертах и скрещениях. Почему Испания и Россия должны быть вне карты самой интенсивной культурной деятельности и почему следует вовсе пренебречь Балканским полуостровом, этот вопрос Кречмер недостаточно обосновывает и неправильно понимает. Он как будто в этом пункте повторяет бегло высказанное мнение Канта о не выработанном ещё окончательно национальном характере русских и балканских народов под турецким владычеством вместе со взглядом этого же философа, что народы Юго-Восточной Европы вообще едва ли когда-нибудь выработают такой характер [47]. Так думал после Канта и философ Гегель, когда в своих лекциях по философии истории, читанных между 1822 и 1831 гг., кратко замечал, что только частично славяне были «приобщены к западному разуму» и что они ещё не выступали как «самостоятельный момент в ряду обнаружений разума в мире» [48]. Забывая, однако, предупреждения Гегеля (хотя и повторяя его), что не следует делать никакого заключения относительно возможности славянства проявить себя в дальнейшем, Кречмер решительно отстаивает свою скептическую точку зрения. И ему оставалось бы ещё усвоить грубый сарказм историка культуры Виктора Гена с его вопросом о хорватах и босненских сербах — свиноводах и производителях сливовицы: «К чему же эти расы имеют более глубокое предрасположение, как не к питью водки?» [49], — чтобы его теория получила и своё практическо-политическое выражение, с оправданием нового завоевания, якобы неспособного к самостоятельной жизни и культурному развитию югославянского населения. Вместо того чтобы проникнуться сознанием, что цивилизация и моральные приобретения передавались или создавались очень медленно из-за хаоса, который царит в средние века, что северные и южные или западные и восточные страны различались только по моменту вхождения в общую культурную сферу с её известной преемственностью, но не основными способностями, Кречмер просто субституирует на высшие или низшие культурные ступени, соответствующие высшие и низшие расовые свойства. Что касается, в частности, народов Балкан, то он не мог понять, что они были «мёртвыми» в весьма условном смысле, и при этом не в зависимости от их «динарской» расы, а исключительно из-за тяжкого турецкого рабства, надолго остановившего всякое духовное развитие покорённых народов. Но разве быстрое возрождение этих народов, начавшееся 150 лет тому назад, не указывает самым недвусмысленным образом на их культурную способность, которая решительно приобщает и приравнивает их к западным народам?