Просвещенное сердце (ЛП)

Глава 2. Воображаемый тупик

Только гению великого художника подвластно описание тонкого взаимодействия человека и его окружающей среды, которое есть сущность, как жизни, так и искусства. Поскольку я таковым не являюсь, я могу говорить о чем-либо в отдельности. Поэтому в этой главе я рассмотрю именно окружение — что оно формирует (или мы боимся, что оно формирует) в современном человеке. А в следующей главе я буду говорить о самом человеке.

Мнение, что мы живем в век неврозов, приводит многих людей к ощущению несчастья. Чувствуя дискомфорт нашей цивилизации, у многих растет недовольство. При этом забывается, что у каждого времени и у каждого общества есть свои типичные конфликты, свои формы дискомфорта, а значит и свои типы невроза. Сталкиваясь с современными проблемами, мы выделяем те их черты, которые вселяют в нас тревогу и порождают психические заболевания. Но в эпоху охотничьего общества, охотник думал не столько о добыче, сколько о том, чтобы самому не стать добычей. Земледелец беспокоился по поводу песчаных бурь, засухи и наводнений.

Иногда, кажется, что по мере развития общества, исчезают прежние неудобства, но не прежние тревоги. В то же время новые открытия приносят новые тревоги, все более абстрагирующиеся. Если охотник остерегался врагов или диких животных, земледелец добавил к этому еще и страх капризов стихии. А современный человек вдобавок тревожится по поводу абстрактных и символических вещей, таких, как нормы поведения или мораль. Современная мать помимо страха за жизнь свою и ребенка еще и боится не состояться как мать. Короче, какие бы формы не принимала наша деятельность, ей всегда сопутствуют глубинные страхи. В эпоху машин человек страшится быть лишенным человечности своими собственными руками. Тому свидетель социальный страх различных зол массового общества и психологическая тревога по поводу утраты самоидентичности.

Столетие назад поэт Гейне, посетив Англию, выразил свою тревогу в отношении индустриальной эпохи: «Совершенство повсюду здесь применяемых машин отменяет столько человеческих функций и приводит меня в отчаяние. Эта искусственная жизнь на колесах, стойках, цилиндрах с тысячами чуть ли не страстно двигающихся мелких крючков, стержней и зубцов наполняет меня ужасом. Их определенность, точность и четкость, чисто английская умеренность утомляли меня. Английские машины настолько походили на человека, что казалось, человек стал походить на машину. Да, дерево, железо, медь, казалось, узурпировали человеческий разум, став почти сумасшедшими от избытка разумности, в то время как умалишенный человек наподобие опустошенного призрака автоматически исполняет свои рутинные обязанности».

Я не знаю, что чувствовал древний кочевник, наблюдая за оседлыми поселенцами. Может, он чувствовал невыразимое словами чувство тревоги за своих бывших товарищей, оставивших странствование ради относительной экономической выгоды и безопасности. Но современный арабский кочевник, конечно, сожалеет о тех, кто оставил свободное кочевье ради комфорта оседлой жизни. Он чувствует, что человек призван быть свободным как ветер. Странно, что пустынный ветер — этот символ свободы — также для кочевника и бранное слово, а ведь он едва может себя от него защитить. И все же он прав: некоторое рабство есть в оседлой жизни, некоторая свобода и удовлетворение жизнью оставляются взамен на некоторый комфорт и меры безопасности.

Современный же человек страдает от неспособности сделать выбор между отказом от свободы и индивидуализмом, или отказом от материального комфорта при помощи современных технологий и безопасностью внутри массового общества. И в этом истинный конфликт нашего времени.

В сравнении с ним индивидуальные неврозы, основанные на отрицании самой проблемы — периферийны. Они менее важны, хотя и угрожают многим людям сегодня. Такое отрицание может принимать форму всеми средствами декларируемого индивидуализма (как это делают цыгане) или наоборот отказа от всякой индивидуальности ради полного приспособления.

Столкнувшись с таким кажущимся тупиком, вместо поиска новых путей анализа или способов его разрешения, цыгане склонны отрицать само существование тупика невротическим или существенно упрощенным вариантом выбора. Менее подавленные или менее экстремально живущие люди пытаются вырваться из тупика, устремляясь в одном единственном направлении или сразу в нескольких. Одни делают ставку на вытеснение из сознания, другие выражают подавленные желания действием или регрессией, а третьи страдают от иллюзий.

Алкоголизм — наглядный пример того, как общество показывает один из иррациональных подходов выхода из социального тупика. Столкнувшись с алкоголизмом США решили устранить проблему законным образом наподобие вытеснения как это бы сделал индивидуум. Такое отрицание сложности проблемы и как следствие ее утаивание не только не решили проблемы, но привели даже к наименее ожидаемым результатам. Репрессивный маневр ослабил политический аппарат, приведя к росту насилия, преступности и худшим формам алкоголизма. Хотя сухой закон был отменен, мы еще испытываем на себе последствия этой национальной психотерапии, ведь криминальные синдикаты никуда не исчезли.

Этот пример касается проблем механической эпохи в целом. Ведь никто серьезно не задался вопросом о запрещении механических изобретений. Чаще видишь тенденцию замалчивать существование проблемы. Или как лицо, страдающее зависимостью, наше общество рвется вперед, не думая о последствиях — все к большей механизации жизни — ожидая, что более продвинутые технологии решат все проблемы. И здесь мы поступаем как алкоголик, который пытаясь избавиться от похмелья, начинает новую пьянку.

Другой уклончивый маневр — это уход в примитивизм, например, бегство из техногенного мира в более простые типы цивилизации. Считая, что в них нет проблем, связанных с техникой, беглецы забывают, что эти цивилизации в свою очередь страдали от свойственных их образу жизни проблем.

Например, многие интеллектуалы ищут утешение в простой вере своих предков. Они принимают новые тревоги по поводу ада и воздаяния, без гарантий получить эмоциональный покой, который испытывали их предки от религиозных бдений.

Также не найдет искомого уюта человек ХХ века в веке XVIII. Если мы охвачены неврозом на почве ненависти к грязи и запахам, мы не найдем утешения в жизни в зловонной выгребной яме или просто на улицах колониального Вильямсбурга. Современный Вильямсбург снабжен водопроводом и канализацией — это милое место для уик-энда, но не место жительства человека технического века.13

Задумчивая оглядка на блага других цивилизаций только исказит наш взгляд и помешает в поиске жизненного решения проблем нашей культуры. Какими бы ни были удовольствия от охоты, они не могут исцелить человека от вреда, наносимого технологической эрой. Более того техника проникает и в сферу развлечений, но и там она в лучшем случае дает возможность уйти от проблем. Ведь сколько не повторяй медовый месяц, он не исправит плохой брак, но приведет к бессмысленным повторам и росту дискомфорта.

Сколь долгим не был бы отдых от машин, он не устранит машины из жизни, где они доминируют. Выход может быть в том, чтобы доминировала человечность, а полезность машин была бы сообразной этой человечности. У каждого времени и у каждой цивилизации свои проблемы и свои неврозы, также как и свои методы их разрешения. Пока мы не будет учитывать этот факт, мы будем предписывать неподходящие для конкретного времени и общества лекарства.

Чтобы выжить в эпоху проповеди об адском огне и воздаянии, необходима соответствующая вера в воскресение и спасение. Вопрос нашего времени состоит в том, что же нам необходимо, чтобы выжить в современную эпоху техники с ее отчуждением человека от человека и человека от природы. Я не претендую на то, то найду ответ на этот вопрос, но стремление к этому — одна из целей данной книги.