Дневник «Канатного плясуна»

Но не хотите вы самих Себя, а хотите другого, "бегством от одиночества" называете вы это безумие. Но разве есть у одиночества противоположность, к которой стремитесь вы?

Каким именем могли бы назвать вы противоположность одиночества вашего: любовью, взаимностью, дружбой? Нет, все не то! Ибо нет у одиночества противоположности, кроме иллюзии, которой нет.

Кто же даст вам большее, когда и того, что есть у вас, не цените вы? Кого жалеете вы слезами вашими: казнокрадов и лихоимцев? Кого позволяете вы жалеть, когда жалеют вас? Казнокрадов и лихоимцев!

И поскольку разграбили вы сами себя, не успев еще и стать-то самими Собою, то нет среди вас ни мужчин, ни женщин, а только тени да игры теней. В мире теней пребываете вы!

Самим Собою должны вы стать, а не представителем пола. Пол дан был вам от рождения, но вы и его растеряли, ибо не ценили вам данного! Чего ж желаете вы теперь?

Воистину, вас Самих умалили добродетели ваши! Не мужчину ищу я и не женщину, но ищу Человека! А с женщиной не могу не ощущать я себя мужчиной и с мужчиной тоже!

Не знаю я, что есть «счастье маленькое». Спросите у слепого, что смог прозреть, спросите у глухого, что снова способность обрел слышать, спросите у безногого, что снова ходить стал, — каково счастье его?

И скажет он вам, что счастье его огромно! Так неужели же должны вы ослепнуть, оглохнуть и ног лишиться, чтобы узнать наконец, сколь многое дано вам и сколь неблагодарны вы в спесивой жадности вашей!

Не знает эгоист печали, не знает уныния он и слабости, ибо знает эгоист Жизнь! Но трусите вы, добродетельные, ибо даже эгоизм измеряете вы через отношение ваше к другому, а не к самому Себе!

По отношению к самим Себе должны вы быть эгоистами, ибо супы готовятся не для тарелок, а для желудка, и одежду шьют не для вешалки, а для тела!

Вот почему одиночество ваше — не трагедия, а посредственность ума и слабость сердца!»

Загадкой, наверное, звучали мои слова для слушающих, однако они не прерывали меня и не сетовали, а плакали, ибо есть в мире вещи, которые понятны без слов, — это горе и радость.

«С горя и радости начинается наша жизнь, — думал я, глядя на слезы их и улыбки, — но лишь от нас одних и зависит то, чем она завершится.

Кто не созидал, но брал и тратил, тот будет плакать, ибо накопил мусор. Кто привык слушать горе, только о горе и будет слышать, ибо горе нуждается в проговаривании!

Что скажут они о жизни своей, если бы теперь в ней ставилась точка? Как я жил? Многое сделал я, но разве же травинка, что родилась и погибла, отдав все, что имела, и все, что взяла, сделала не больше меня?

Во времени сгорят мои тексты, ибо даже если были бы они нетленны, разве же нетленно время? Дела мои и работа моя — лишь то, что не мог я не сделать, могу ли я похваляться делами своими?

Нет, эти весы играют против меня. Не в оценке деяний своих следует искать человеку ценность жизни своей, а в радости. Если радовался я, то не мог не радовать, а разве есть больше этого?

Вот скажите мне: "Завтра ты умрешь". О чем буду думать я? Судорожно подводить итоги? Составлять смету моего добра? Припоминать свои добродетели? Как смешны были бы эти попытки!

Нет, я, верно, оглянусь назад, ибо пришло мое время к своему концу, и придут ко мне радости мои, сколько их есть у меня. Глупец назовет их воспоминаниями, я же зову их Жизнью, ибо такова Жизнь.

"Нежна ли радость моя?" — вот о чем я спрошу себя в последний свой миг. И если увижу я на своих веках закрытых улыбки и смех, если увижу танец, что танцевал я с Другими, тогда и скажу я себе: "Нежна!"

Нет смирения во мне, нет, не смирился я и не проповедник смирения! Ибо утверждаю я радость в мире, что средь людей зовется страданием и великой скорбью. Нет, нету в мире этом бунтаря большего, чем радующийся!

Смирение есть в страдании, смирение кровоточит в разрушении, но если утверждаю я радость — я Танцую! Кто ж осмелится назвать мой Танец смирением? Лишь тот, кто путает его с пляской!

Пусть скажут мне, что я безбожник, пусть скажут мне, что язычник я, пусть скажут даже, что я нигилист, пусть отступником меня назовут — сильнее рассмешить меня будет трудно, а я рад смеху!

Пусть скажут мне, что я все потерял и ничего не имел, пусть скажут мне, будто бы то я творил, что нельзя создать! И теперь я буду смеяться, ибо назвали обличители мои то, что для меня пусто!

Пусть скажут мне, что нет правил; пусть скажут, что есть истина; пусть скажут, что всё тлен — я буду плакать от смеха! Пусть говорят! Ветер скажет мне больше, чем все эти иллюзии скопом!»

Смотрел я теперь на слезы слушателей моих, обводил я их взглядом и видел, что лишь Заратустра не плачет, но смеется. И захотелось мне, чтобы все смеялись, ибо нет ничего, кроме радости!

«У каждого из вас своя жизнь, и она одна, — так говорил я к собравшимся. — Зачем же слушать вам мои речи? Не слушайте никого, не торопитесь, а сядьте в тишине, закройте глаза и к самим Себе прислушайтесь.

В пустоту я предлагаю вам прыгнуть, ибо знаю, что в пустоте вашей найдется Свет, которого нет дороже. Много Света в сердцах ваших, да слишком много зеркал, оттого и захирел Он, тысячи раз отраженный.

Там, в пустоте вашей, увидите вы зеркала свои и будете глядеться в них, завороженные, ко глядите лучше! — чужие лица смотрят на вас. Когда же поймете это, то идите дальше. И снова зеркала, и снова лица чужие. Идите дальше!

Разобидится на вас пустота за небрежение ваше к зеркалам ее и будет говорить вам о смерти, желая запугать своих обличителей.

И когда она скажет, что умрете вы, если не будете смотреть в зеркала ее, пожмите плечами и ответьте: "Я уже умер!" Ответьте и следуйте дальше.

И тогда возопит пустота ваша в гневе бессилия своего: "Смирись! Смирись, не то пожалеешь!" Но не бойтесь вы злобы ее, а говорите ей: "Мертвый смирится!"

Тогда станет она ластиться к вам, усмиряя гнев свой, лебезя: "Так ищи же опору, ищи опору себе!" А вы отвечайте ей: "Хочу я пасть!"

И тогда предстанет она в облике страшного паука с огромными клешнями и крестом на спине. Испугаетесь вы образа ее, ибо знает она, чем пугать, — она пугает вас будущим.