О природе человека

Я начал эту книгу с рассказа о диалектической природе развития науки. Дисциплина соприкасается с антидисциплиной; антидисциплина по-новому освещает явления дисциплины, сводя их к более фундаментальным законам; но возникающий в дисциплине новый синтез глубоко меняет антидисциплину, и взаимодействие расширяется. Я считаю, что биология и, в особенности, нейро- и социобиология станет антидисциплиной для социальных наук. Я даже пойду дальше: научный материализм, воплощенный в биологии, через переосмысление разума и основ социального поведения станет антидисциплиной для гуманитарных наук. Никакой контовой революции не произойдет, никакая примитивная научная культура не возникнет. Переход будет постепенным. Чтобы разрешить основные проблемы гуманитарных наук, в том числе идеологий и религиозных убеждений, наука должна стать более сложной — и специально предназначенной для взаимодействия с особенностями человеческой биологии.

Я надеюсь, что по мере формирования этого синкретизма [31] в широкую культуру вновь войдет истинное удивление и подлинный интерес. Мы должны более откровенно говорить о том, чего мы не знаем. Эпопея, которую ученые, занимающиеся естественными науками, пишут техническими фрагментами, все еще изобилует пробелами и удивительными тайнами. Мы до сих пор не знаем, какова физическая основа разума. Подобно пробелам на карте лишь частично исследованного мира, границы этих тайн определены, но об их внутреннем масштабе мы можем только догадываться. Ученые, занимающиеся естественными и гуманитарными науками, могут продвинуться гораздо дальше, если озвучат великие цели, к которым образованные люди могут продвигаться, совершая открытия. Нас ожидают неизвестные и удивительные вещи. Они доступны — как в те времена, когда первые европейские путешественники отправлялись в путь и открывали новые миры, когда ученые в первые микроскопы разглядели бактерий в капле воды. Чем больше знаний, тем большим стимулом для воображения становится наука.

Конечно же, такой подход неприемлем для тех, кто считает самым главным в жизни экономические и социальные проблемы. Для них он слишком элитистский. И в их словах есть доля истины. Может ли нас интересовать наука, когда в Сахеле и Индии люди голодают, а другие гниют в тюрьмах Аргентины и Советского Союза? Но в ответ можно спросить: а хотим ли мы узнать — узнать по-настоящему и навсегда — почему это нас волнует? И что будет потом, когда эти проблемы решатся? Главная цель правительств всего мира — самореализация человечества в смысле более высоком, чем простое животное выживание. Почти все социалистические революции своей главной целью, после освящения самой революции, ставят образование, науку и технологию. И сочетание это неизбежно ведет нас назад, к первой и второй дилеммам.

Такой взгляд будет еще более резко отвергнут теми, чьи эмоциональные потребности удовлетворяются традиционной, организованной религией. Они заявят, что Бог и Церковь не могут быть вытеснены соперничающей мифологией, основанной на науке. И они будут правы. Бог остается жизнеспособной гипотезой первопричины, хотя такая концепция не поддается ни определению, ни проверке. Религиозные ритуалы, особенно ритуалы перехода и канонизация государственности, глубоко укоренились и впитали в себя самые важные элементы существующих культур. Они, безусловно, сохранятся и после того, как будет раскрыта их этиология. Для такого сохранения достаточно одного лишь страха смерти. Было бы высокомерием считать, что вера в личного, достойного и морального Бога исчезнет. Точно так же глупо было бы предсказывать новые формы ритуалов, когда научный материализм начнет использовать мифопоэтические энергии для своих собственных целей.

Я не предвижу и того, что научное обобщение заменит искусство или станет чем-то большим, чем питательный симбионт искусства. Художник и писатель передает собственный личный опыт, свое видение прямо и непосредственно. Он воздействует на свою аудиторию эмоционально, не стремясь затронуть восприятие. Наука может надеяться на то, что ей удастся объяснить художественный гений и даже само искусство, а затем использовать эту информацию для изучения человеческого поведения, но она не предназначена для передачи чувства и ощущения на личном уровне или воссоздания полного богатства опыта из тех законов и принципов, которые являются предметом ее основного интереса.

И, конечно же, я не считаю, что научный натурализм станет альтернативной формой организованной, формальной религии. В этом я являюсь последователем таких гуманистов, как Хаксли, Уоддингтон, Монод, Паули, Добжански, Кэттелл и все те, кто рискнул заглянуть в лицо этой Горгоне. Каждый из них не сумел достичь своей цели в полной мере по одной из двух причин. Эти ученые отвергали религиозные убеждения как анимизм и рекомендовали поместить их в некий «заповедник» разума, где они могли бы влачить свое существование в стороне от бурной и полной интеллектуально жизни. Гуманисты проявляют трогательную веру во власть знания и идеи эволюционного прогресса над умами людей. Я предлагаю модификацию научного гуманизма путем признания того факта, что ментальные процессы религиозных убеждений — освящение личной и групповой идентичности, внимание к харизматичным лидерам, мифопоэтика и другие — представляют собой запрограммированные предрасположенности, самодостаточные компоненты которых были встроены в нейронный механизм мозга за тысячи поколений генетической эволюции. Они сильны, неискоренимы и составляют суть социального существования человека. Кроме того, они структурированы в такой степени, какой не осознавали большинство философов. Я считаю, что научный материализм должен соответствовать им на двух уровнях: как научная загадка особой сложности и увлекательности и как источник энергий, которым можно будет задать новое направление, когда сам научный материализм будет принят как более мощная мифология.

Этот переход будет осуществляться с все большей скоростью. Судьба человека — знать, хотя бы потому, что общества, обладающие знанием, доминируют над обществами, знаниями не обладающими. Луддиты и антиинтеллектуалы не овладеют дифференциальными уравнениями термодинамики и не найдут биохимических лекарств от болезней. Они останутся в крытых соломой хижинах и умрут молодыми. Культуры, которые ставят перед собой объединяющие цели, будут развиваться быстрее, чем те, у которых таких целей нет. Последует аутокаталитический рост знаний. Научный материализм — это единственная мифология, которая может поставить великие цели, опираясь на обретение чистого знания.

Я уверен, что нам удастся с поразительной точностью понять ход истории. Социальные теоретики, такие как Вико, Маркс, Спенсер, Шпенглер, Теггарт и Тойнби, мечтали открыть законы истории, которые помогли бы предсказать будущее человечества. Их схемы оказались бесполезными, потому что в их понимании человеческой природы не было научной основы. Если воспользоваться популярным выражением из научных отчетов, порядок величины оказался слишком неточным. Невидимая рука осталась невидимой, общие действия тысяч или миллионов плохо понимаемых человеческих индивидов не поддались расчету. А теперь есть основание предположить, что культура каждого общества выбирает ту или иную эволюционную траекторию из всех, что определены генетическими правилами человеческой природы. И хотя эти траектории отделены от антропоцентрической точки зрения, все же они представляют собой лишь малую долю тех, что были бы возможны в отсутствие генетических ограничений.

По мере расширения наших знаний о природе человека, более объективного выбора системы ценностей и слияния разума и сердца набор этих траекторий еще больше сужается. Мы уже знаем (если взять две противоположные крайности), что миры абсолютного социального дарвиниста Уильяма Грэхема Самнера и анархиста Михаила Бакунина биологически невозможны. Как только социальные науки дорастут до того, что обретут возможность к предсказанию, количество допустимых траекторий не просто уменьшится. Наши потомки смогут заглянуть в будущее.