Остроумие и его отношение к бессознательному

Слияниями являются, например, следующие шутки (взятые из предисловия и первых страниц):

«В Турции столько золота, сколько звезд в море» — это выражение составлено из двух оборотов речи:

«Золото, как звезды»,

«Золото, как песок в море».

Или: «Я не больше чем безлиственный столп, свидетельствующий об исчезнувшем великолепии», что является сгущением «безлиственной породы» и «столпа, свидетельствующего и т. д.». Или: «Где нить Ариадны, которая вывела из Сциллы эту Авгиеву конюшню?», что составлено из трех элементов, принадлежащих трем различным греческим мифам.

Модификацию и замену одаого другим — можно без натяжки объединить. Их характер вытекает из нижеследующих, взятых в «Шутках» примеров, в которых между строк всегда сквозит другой, ходячий, в большинстве случаев банальный, избитый текст.

«Битвы, в которых русские то оставались в дураках, то оставались в умниках». Нам известен только первый оборот речи; не так уж бессмысленно было бы ввести в употребление и второй по аналогии с первым.

«Во мне уже рано пробудился Пегас». Если заменить слово «Пегас» словом «поэт», то перед нами автобиографический оборот речи, потерявший уже ценность из-за частого употребления. Хотя слово «Пегас» и не подходит для замены слова «поэт», но оно находится с ним в связи по смыслу и является высокопарным.

«Так прожил я свое тернистое короткое платье».

Это описание вместо простого слова. «Вырасти из короткого платья» — один из описательных оборотов речи, связанных с понятием «детство».

Из множества других продукций «Шуток» можно отметить некоторые как примеры чистого комизма, например комического разочарования. «Исход сражения колебался в течение нескольких часов. Наконец, оно окончилось ни в чью». Или пример комического разоблачения (неведения): «Клио, медуза истории»; цитаты: «Habent sua fata morgana» («Имеют свой мираж» — лат.). Но нас больше интересуют слияния и модификации, так как они воспроизводят известные технические приемы остроумия. Можно сравнить с модификациями такие остроты, как, например: «Он имеет великую будущность позади себя», «Он набитый идеалист»; остроты Лихтенберга, возникшие путем модификации: «Новые курорты хорошо лечат» и т. п. Можно ли назвать проекции «Шуток», пользующиеся той же самой техникой, остротами или они чем-то отличаются от острот?

На это, конечно, нетрудно ответить. Вспомним о том, что острота имеет для слушателя два лица, вынуждает его к двум различным толкованиям. В остротах-бессмыслицах, как в упомянутых выше, одно толкование, сообразующееся только с текстом, гласит, что он является бессмыслицей; другое толкование, следуя намеку, прокладывает у слушателя путь через бессознательное и находит себе отдичный смысл. При продукциях «Шуток», имеющих сходство с остротой, один из ликов остроты пуст, он как бы исчезает; это голова Януса, на которой высечен только один лик. Если человек, подкупленный техникой, обращается к бессознательному, он не находит там ничего. Исходя из слияния, мы не находим там такого случая, в котором оба слившихся элемента действительно получают новый смысл: при попытке анализа эти элементы совсем распадаются. Модификация и замена одного элемента другим приводят, как при остроте, к общеупотребительному и известному тексту, но сама модификация или замена не говорит ни о чем ином, а обычно и ни о чем возможном или общеупотребительном. Таким образом, для подобных «острот» остается только одно толкование — это бессмыслицы. Если угодно, то можно решить еще вопрос о том, нужно ли называть такие продукции, лишенные одной из существеннейших характерных черт остроумия, плохими остротами или вообще не называть их остротами. Несомненно, что такие бледные остроты все же производят комический эффект, который мы можем объяснить себе по-разному. Либо комизм возникает из обнаружения видов мышления; употребительных в бессознательном как в случаях, рассмотренных раньше, либо удовольствие вытекает из сравнения с удачной остротой. Нам ничто не мешает предположить, что здесь совпадают оба способа возникновения комического удовольствия. Нельзя отрицать, что именно это недостаточное приближение к остроте превращает в данном случае бессмыслицу в комическую бессмыслицу.

Существуют другие, легко поддающиеся анализу случаи, в которых такая недостаточность, в сравнении с тем, что должно было бы быть продуцировано, делает бессмыслицу непреодолимо комической. Загадка, являющаяся противоположностью остроты, может дать нам лучшие примеры этого, чем сама острота. Например, шутливый вопрос звучит так: «Что висит на стене, обо что можно вытереть руки?» Если бы правильным ответом было «полотенце», то это была бы глупая загадка. Но такой ответ не принимается. — «Нет, селедка».^:— «Но, помилуйте, — возражает удивленно человек. — Ведь селедка не висит на стене». — «Но ведь ты можешь повесить ее на стену». — «А кто же станет вытирать руки о селедку?» — «Тебя никто не заставляет это делать», — звучит успокаивающий ответ. Это объяснение, данное с помощью двух типичных передвиганий, показывает, как многого не хватает этому вопросу, чтобы быть настоящей загадкой. И в силу этой абсолютной недостаточности он оказывается не просто бессмысленным, глупым, но и непреодолимо комическим. Таким образом, путем несоблюдения существенных условий острота, загадка и другие суждения, которые сами по себе не доставляют комического удовольствия, могут стать его источником.

Еще меньше трудностей для понимания представляет случай непроизвольного комизма речи, встречающийся очень часто в стихотворениях Ф. Кемпнер.

Против вивисекции

’ Ein unbekanntes Band der Seelen kettet Den Menschen an das arme Tier.

Das Tier hat einen Widen — ergo Seele —

Wenn auch 7ге kleinere als wir.

(«Неведомая связь душ соединяет человека с бедным животным. У животного есть воля^ а следовательно и душа, хотя бы и меньшая, чем у нас»).

Или разговор двух нежных супругов («Контраст»):

«Wie glucklich bin ich», — ruft sie leise.

«Auch ich, — sagt tauter ihr Gemahl. —

Es macht mich deine Art und Weise Sehr stolz auf meine gute Wahl!

(«Как я счастлива», — тихо восклицает она. «И я, — говорит громче ее супруг. — Твой род и твой вид дают мне право весьма гордиться своим удачным выбором».)

Здесь нет ничего напоминающего остроту. Но несомненно, что комическими эти «стихотворения» делает их неудовлетворительность, чрезвычайная тяжеловесность выражений из-за вышедших из повседневного употребления или литературного стиля оборотов речи, простодушная ограниченность мыслей, отсутствие какого бы то ни было следа поэтического или разговорного образа мышления [85]. При всем том не совсем понятно, почему мы находим эти стихотворения Кемпнер комическими. Многие подобные же продукции мы находим просто плохими; они вызывают у нас не смех, а досаду. Именно размер отступления от тех требований, которые мы предъявляем к стихотворениям, заставляет нас считать их комическими. Там, где эта разница меньше, мы больше склонны к критике, чем к смеху. Кроме того, комическое действие стихотворений Кемпнер обусловлено другими побочными обстоятельствами, очевидными добрыми намерениями, которыми руководствовалась поэтесса, некоторой сентиментальностью, обезоруживающей наше насмешливое отношение или нашу досаду и скрытой за ее беспомощными фразами. Мы вспоминаем здесь о проблеме, обсуждение которой отложили. Разница в затрате является, конечно, основным условием получения комического удовольствия. Но наблюдение показывает, что удовольствие не всегда проистекает из такой разницы. Какие условия должны присоединяться или какие препятствия должны быть устранены для того, чтобы результатом такой разницы в затрате действительно явилось комическое удовольствие? Но прежде чем ответить на этот вопрос, мы хотим сделать вывод из предшествующих рассуждений: острота не совпадает с комическим суждением, а остроумие — это нечто отличное от комизма речи.