Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность

Типичный пример таких метаний представляет биография величайшего философа Людвига Витгенштейна. Он принадлежал к одному из богатейших семейств Вены, к кругу основателей австрийской металлургии. В далеком прошлом Витгенштейны были евреями, но настолько ассимилировались, что даже нацисты не тронули никого из них. Видимо все пять братьев Витгенштейнов оказались гомосексуальны. Старший брат Ганс был гениальным композитором, но, будучи не в состоянии сладить с гомосексуальностью, покончил с собой в 24 года. Через два года его примеру последовал брат Рудольф. Брат Курт застрелился на фронте, когда его солдаты бежали с поля боя. Брат Пауль, талантливый пианист, потерял на фронте руку, но научился играть одной рукой. Людвиг признавался друзьям, что с 14 лет до 23 неотступно думал о самоубийстве. Он пошел добровольцем на фронт, желая смерти. Но смерть его миновала. После поражения австрийской армии он попал в плен, а вернувшись в Вену, отказался от своей доли колоссального наследства и поселился возле парка Пратгр — известного места встреч венских гомосексуалов. Несколько раз в неделю он бежал туда к грубым и сильным молодым партнерам, которых он предпочитал интеллигентным юношам из своей среды. Он говорил друзьям, что в такие моменты в него вселялся дьявол. Из Вены он писал другу:

«В последнее время дела у меня идут ужасно. Конечно, только из-за моей собственной низости и испорченности. Я постоянно думал о том, как расстаться с жизнью, да и теперь эта мысль меня преследует. Я упал на самое дно».

Чтобы уйти от этого наваждения, молодой философ, уже написавший свой гениальный трактат, бросил свет и нанялся сельским учителем в небольшую деревушку в австрийских Альпах, где прожил шесть лет, но и там его тревожили чувства к юным ученикам, которые становились его друзьями. Крестьяне чурались молодого странного учителя и подозревали его в садистских наклонностях. Когда он от нацистской оккупации уехал в Кембридж, он и там игнорировал юных кембриджских интеллектуалов, а вместо того отыскивал грубых парней в лондонских пабах. Другу он писал: «я знаю, что у меня есть порок. Радуйся, если не поймешь, что я имею в виду». Его биограф пишет, что он провел жизнь на грани сумасшествия, но как раз те эпизоды, которых он стыдился и из-за которых страдал, возможно, давали ему расслабиться и сохранили ему разум и жизнь (Бартли 1993: 160–168).

Несмелый первый опыт, с терзаниями и раскаянием, представлен в одной из автобиографий в очень ценном сборнике Джека Харта «Мой первый раз. Геи описывают свой первый опыт однополого секса». Двадцатилетний второкурсник Центрально-Мичиганского университета Брайан Хеймел решился посетить собрание освободительного движения геев, но оно не состоялось: пришло слишком мало людей. Один из организаторов, сравнительно молодой человек в черной вязаной куртке, предложил разочарованному Брайану взамен отправиться вместе к его друзьям, где кое-кто из отсутствующих наверняка будет. Этот функционер был:

«…вовсе не тот тип, о котором я мечтал. <…> Его голос был на полдороги между мужским и женским. <…> Такой же была и его походка. <…> Волосы его были без всякой формы или прически и, когда он снял шапку, повисли как попало. Он был ни высоким, ни низким, ни толстым, ни стройным».

Но у друзей он был душой общества. Звали его Боб. Возвращались вместе в его дешевом автомобиле. Он расспрашивал Брайана о его жизни, особенно о сексуальности. Дыхание его заметно участилось, когда выяснилось, что Брайан еще не имел сексуального опыта. Брайан признался: «Я не гей на деле, то есть я может быть гей, но не уверен наверняка. Я…»- и он запнулся, осознав, что впервые произнес слово «гей», характеризуя себя.

«Моя нервная система начала функционировать так быстро, что я увидел и услышал всё пролетающее мимо нас с чрезвычайной ясностью. У меня начала кружится голова, и я сжал коленями кулаки. Наконец, я достал сигарету и опустил оконное стекло, чтобы глотнуть свежего воздуха. У меня были серьезные сомнения по поводу того, что я делаю, и мысли о необходимости прервать это.

Его рука мягко скользнула на мое колено. Я почувствовал легкий укол чувственности от его прикосновения, и плечи мои свело. Пока я соображал, что я чувствую, он улыбнулся и спокойно предложил быть моим первым. В синеватом сигаретном дымке, заполнявшем пространство между нами, я ответил: «0'кей».

В его квартире мы присели на противоположных концах дивана. Я сохранял как можно большую дистанцию от него. Извинившись, я пошел в туалет, а он за это время расстелил простыню на полу. Когда я вернулся и увидел его за этим делом, я сделал глубокий вдох и присоединился к нему. Он снял с меня одежды, целуя меня, лаская и терпеливо отвечая на мои вопросы. Мне было нетрудно раздеть его, и я был поражен размером его члена. Толстый и длинный, он превосходил всё, что я мог вообразить. В мошонке низко свисали огромные яйца. Он точно знал, что двое мужчин могут делать друг другу и был хорошим инструктором.

Я последовал его предложению и стал сосать его член. Член этот был гораздо больше моего, и я играл им, поглаживая, облизывая, сося и скользя губами по нему. Мне страшно нравилось ощущать его во рту, разбухший, но всё же поддающийся давлению, и после момента неловкости эта новая деятельность стала почти естественной для меня. Он не кончал и казался совершенно незаинтересованным.

Когда он обратился к тому, чтобы доставить мне удовольствие, я был вовсе не готов к интенсивности его воздействия. Боб был опытным сексуальным партнером, и, отдавшись желанию, я лежал на этой простыне, перекатывая голову из стороны в сторону, двигая тазом вверх и вниз, утонувши в чувственности. Всё это время он поощрял меня возгласами, и ему очень нравились мои реакции на его ласки. Он повторял многое из того, что я только что делал ему, и добавил много других операций, которые заставили меня вскрикивать от удовольствия, наслаждения, облегчения и почти невероятного освобождения. Улыбка на его лице говорила много; когда он поглядел на меня из своей позиции между моими ногами, облизнул свои губы, и сказал: «Ну а теперь…»

Он прижимал к себе и целовал меня некоторое время, а потом включил музыку на своем стерео. Присоединившись ко мне на простыне, он спросил, как мне, как я себя чувствую и — застенчиво — нравится ли мне это. Вытянутый на спине, улыбаясь, я прикрыл глаза и сделал другой глубокий вдох. Мне это нравилось. <…>

Вдруг, испытав отвращение к его объятиям, я уклонился от его поцелуев. Я удалился снова в ванную, но не мог взглянуть на себя в зеркало. Шатаясь, я исследовал свое тело в поисках признаков, что я гомик, — признаков, которые могли бы показать, что я становлюсь изнеженной панельной швалью, манерной и склонной к женским нарядам. Я лелеял отчаянную надежду, что смогу выйти из этой каши так, чтобы никто никогда об этом не узнал. Чувствуя переворот в животе, я нагнулся над унитазом, убежденный, что меня вот-вот вырвет. Унитаз был совершенно покрыт пятнами ржавчины. Я распахнул дверь и ворвался в комнату. Боб сидел на простыне, куря и слушая свою музыку. Голый, розовый, пухловатый, с черными прямыми волосами, торчащими во все стороны, он был в этот момент олицетворением всего уродливого и ненавистного, что я когда-либо слышал о гомиках. Мне хотелось убить его. Мне хотелось убить себя. Моя недавняя удовлетворенность была выброшена и растоптана, как дешевая бумажная тарелка на полу кухни.

Я спросил его, кто это поет, и когда он ответил, что это Ширли Бэсси, я перешел все границы, начал орать о его дурацкой музыке и мерзком туалете, метаясь по его квартире и одеваясь на ходу в одном стремлении — оказаться как можно скорее по ту сторону его входной двери. Он спокойно напомнил мне, что мы в трех милях от студенческого кампуса, и сказал, что если я подожду минутку, он доставит меня обратно. Это была самая длинная в моей жизни пятиминутная поездка на машине. Он угрюмо молчал, потрясенный моим взрывом. Я не мог поверить в то, что я всё это наделал, и просил Бога сохранить это в тайне, сделать меня не «голубым», помочь мне обратить это всё на пользу себе, превратить эту ночь в сон.» (Hamel 1995).