Психотерапевтические истории. Хроники исцеления

Она все еще посещает театральную труппу. По вечерам занимается импровизацией. И вполне вероятно, что осенью получит у них работу. Для меня невероятно трудно представить ее охотно играющей роль в стиле a limpro-viste — ситуация хуже не придумаешь, — я скорее прыгну с парашютом на гору Этна, чем буду заниматься этим. Мне пришлось попотеть, чтобы совместить известие с собственным мнением о Джинни как «робкой» и «запуганной».

Последнюю часть занятия я посвятил литературному творчеству, правда, не очень изобретательно. Что ей нужно, чтобы заставить себя писать? Что она сейчас пишет? Что не пишет? Я старался подтолкнуть ее к мыслям о завтрашнем дне. Какой график у нее будет? Сможет ли она начать писать в 10.00, если захочет? Я старался определить, что мобилизует ее волю. Она на это рассердилась и ответила с подлинным раздражением, которое застало меня врасплох. Теперь, спустя минут десять, я могу с удовольствием отметить тот факт, что она смогла это сделать. Она сказала, что думает написать об этом завтра и начнет в 10.00 часов. Я закончил занятие тем, что написал на клочке бумаги «в 10.00 утра писать отчет», сложил его и вручил ей. Она пошутила, сказав, что приколет его себе на блузку. Для нее это шутка, но я отношусь к этому очень серьезно и предчувствую, что мы еще услышим об этом клочке бумаги. У меня сегодня после визита Джинни довольно бодрое, оптимистичное и определенно приподнятое настроение. Занятие было интересным, а она была просто очаровательна. Рассказала мне пару анекдотов и забавных историй о своих делах на прошлой неделе. И я получил гораздо более четкое, чем раньше, представление о том, как весело, должно быть, живется Карлу с ней. Конечно, рассудком я понимал это уже давно, но редко видел ее веселую, остроумную сторону.

23 июня

Джинни

Я никогда в действительности не достигала глубоких чувств. Я бездельничаю. Как вы сказали, реальная проблема заключается в моем письменном задании. Когда вы постоянно задавали мне вопрос, почему я не пишу, мне нужно было сформулировать ответ и промямлить его вслух; думаю, я могла и рассердиться. Потому что я чувствовала себя так, будто меня подслушивают. Потому что это звучало, как голоса моих родителей, которые старались превратить мои «дарования» во что-то конструктивное. И ясно, что эти очевидные таланты были инкрустированы чем-то еще, что делало их трудными для меня. Но я всегда чувствую, что должна ответить. Я уже все распределила по секторам «я собираюсь делать то и то».

Сегодня я свертывалась поэтапно, как в те моменты, когда вы говорите нечто очевидное о письменных заданиях или суждениях. Я притворяюсь, что слушаю вас и соглашаюсь с вами, поддерживаю разговор, но в действительности ничего не воспринимаю лично или серьезно. Поэтому я хочу, чтобы вы сменили тему, но делаю это с улыбкой, а не говорю, что устала.

На обратном пути домой в автобусе я засыпаю и, вздрогнув, угрюмо просыпаюсь, понимая, что занятие кончилось. Оно было неплохим. Похоже на ситуацию, когда заказываешь в ресторане не то, что нужно. Упускаешь свой шанс до следующего раза и должен переваривать то, что съел.

Следующее занятие после удачного занятия всегда кажется не тем. Потому что я знаю, что предыдущее занятие придало мне новые силы и указало цель. Тогда как в прошлый раз я просто пришла, да так и просидела без каких-либо изменений — как бабочка под стеклом. И думаю, это уловка — разговор о моей музе (нет!), нет, о моем письменном задании. Если и есть что-то хуже, чем возвращение в мое прошлое, что, судя по вашим отчетам, вы не любите, так это углубление в мое будущее. Было бы правильно, если бы я писала или если бы я могла постоять за себя и не стыдилась противостоять другим людям путем суждений или эмоций. Это сделало бы лучше и меня, и процесс терапии. Например, я считаю, что в Карле есть то, что мне действительно не нравится. Слабые скрытые черты, которые совсем его не красят. Но я останавливаюсь перед этими дурными чертами, печалюсь, немею и вместо них начинаю говорить о собственных недостатках. Почему я не могу просто сказать ему и себе о том, что мне не нравится, что, по моему мнению, неправильно, от чего следует избавиться, что отдать на волю божью? Ведь тогда мы могли бы реалистично идти вперед, а я бы не испытывала стыда и не чувствовала себя обвинительницей. Я бы просто росла — и он тоже. Если бы я только могла признать, что некоторые черты Карла мне нравятся, а другие — нет, я вообще не пыталась бы положить этому конец.

Точно так же, как вы хотите, чтобы отчеты были о том, что происходит во время занятий, я полагаю, что темой занятия должно быть то, чем я занимаюсь. Выглядит так, что во время терапии я как бы живу в придаточном предложении, которое начинается с «если». Моя жизнь болтается на этом «если». Когда мы говорим о письменном задании или о том, что я могу написать, я вся свечусь и парю на крыльях оптимизма. И это состояние длится, пока я не добираюсь домой, не наступает 10 часов, я не начинаю себя подкалывать и не превращаюсь в г-жу Слотман. [11] И только после этого я понимаю, что это не я, а моя имитация приехала в Пало-Альто и в течение часа трепалась с кем-то похожим на моего отца, который знает, что со мной было бы все в порядке, если б я просто писала.

Конечно, я слишком затянула с этим отчетом, так что от занятия и обо мне остались только общие впечатления или умозаключения.

Я действительно хотела на прошлой неделе почитать вам то, что я записала в своем дневнике предыдущим вечером и на что постоянно ссылалась. По крайней мере, тогда вы могли бы услышать другую мою сторону. И, возможно, поняли бы, какой самоублажающей и легкомысленной она является.

30 июня

Доктор Ялом

В общем, полагаю, я потерял час, а Джинни несколько часов. Ей нужно три-четыре часа, чтобы добраться сюда, сначала автобусом, потом от автостанции пешком и затем обратно. Хотя я, конечно, стараюсь рационализировать мое чувство потерянного времени. Что я говорю студентам? Ах да, это время, потраченное на «укрепление взаимоотношений». Терапия — это проект медленного строительства, требующий месяцы и годы. Нельзя ожидать чего-то ощутимого от каждого часа — есть периоды разочарований, которые ты с пациентом вынужден проживать вместе. Если врач требует и ожидает личной благодарности от каждого сеанса психотерапии, он либо сам сойдет с ума, либо перейдет к программе ударной терапии, похожей на лечение, вызывающей резкую боль, которая сама по себе является формой сумасшествия. Опытный врач продвигается обдуманно и терпеливо, именно это я и говорю своим студентам, именно это я говорю себе и сейчас. Но бывают времена, когда трудно поддерживать веру.

Занятие началось с ее заявления, что у нее очень плохое настроение, пару дней назад она потеряла кошелек, а обнаружила это только сегодня. Ее поездка сюда была неудачной. Когда она, лежа, отдыхала в парке перед занятием, к ней стал приставать пятнадцатилетний парень — и она даже не смогла отругать его! Она проиграла 30 долларов в покер за первый час игры, надулась и в плохом настроении ушла в спальню, а игра продолжалась еще, по крайней мере, часа четыре. Она ходила на несколько собеседований по поводу работы, но без особого успеха и так далее.

Я даже не знал, с чего начать. Красной нитью сквозь ее рассказ проходило смутное ощущение гнева. На мгновение я дал волю своей фантазии, и в моем мозгу нарисовался ужасный образ дымящейся лавы, пузырями поднимающейся кверху и выбрасывающей облака гнева на поверхность, а также все то смущение, что переполняло Джинни. Я решил рассмотреть все эти случаи, чтобы Джинни опознала и по возможности вновь пережила гнев по этой цепочке.

Меня также очень интересовало, возымела ли какой-нибудь эффект моя записка «В 10.00 утра писать отчет». Джинни сказала, что вчера и позавчера она писала (без упоминания остальной части недели). Она склонялась к тому, чтобы принизить свои результаты, подчеркнув, что смогла поработать всего полтора часа, хотя за это время написала семь страниц. Я стал изводить ее вопросами по отчетам. Почему она не писала на прошлой неделе? Почему она не пишет постоянно? Подозреваю, что если бы я достал ее полностью, то весь гнев вышел бы на поверхность.