Введение в Культуру Критики

Другими словами, вопросы этнической самоидентификации и даже этнического активизма в таких людях как Эйнштейн не имеют никакого отношения к вопросу рассматривали ли подобные люди содержание своих теорий как способствующее продвижению их этнических интересов, и, в случае Эйнштейна, тому нет доказательств. Подобное не может быть сказано о Фрейде, «нью-йоркских интеллектуалах», боасианцах, и Франкфуртской Школе, где «научные» теории были создаваемы и используемы с целью продвижения групповых этнических интересов. Данная идеологическая цель становится очевидной, как только проясняется псевдонаучная природа этих движений. Значительная часть дискуссии в КК посвящена документированию интеллектуальной нечестности, отсутствию экспериментальной тщательности, очевидной политической и этнической мотивации, изгнаниям несогласных, внутри-этническим сговорам для доминирования в публичной интеллектуальной дискуссии, и всепроникающее общее отсутствие научного духа. По моему мнению, научная слабость этих движений является доказательством их функции как групповой стратегии.

Обзоры КК были немногочисленны. Фактически, лишь три обзора были напечатаны в публикациях национального уровня, включая короткий обзор Кевина Ханнана в Nationalities Papers. Обзор Ханнана в основном описывает книгу, но он подводит итог, замечая, что «иконокластическая оценка [Макдональдом] психоанализа, марксизма, мультикультурализма и некоторых интеллектуальных школ в социальных науках не вызовет большого энтузиазма в академии, но его книга хорошо написана и имеет многое что предложить читателю, интересующемуся этничностью и этническим конфликтом.»

Другие обзоры подняли несколько важных вопросов, заслуживающих отдельного обсуждения. Обзор Фрэнка Солтера (2000) в Human Ethology Bulletin затронул часть противоречий, окружающих мою работу, и в особенности желчную сессию в ходе конференции ученого Общества по Человеческому Поведению и Эволюции в 2000-м году, во время которой несколько участников обвинили меня в антисемитизме. Для меня же единственным вопросом является насколько я был честен в использовании источников и соответствуют ли мои заключения общепринятым стандартам для академических исследований в социальных науках. Солтер отмечает, что я базировал мое исследование на общеизвестных и непротиворечивых источниках и что утверждения, которые привели в ярость некоторых коллег

Солтер также отмечает, что такие критики, как Джон Туби и Стивен Пинкер, очернявшие в средствах массовой информации мою компетенцию как исследователя, не смогли предоставить ничего напоминающего академическую критику или опровержение моей работы. К сожалению, это продолжается. В то время как многочисленные громкие обличения появлялись на публичных форумах, ни один из этих критиков не только не предоставил серьезного академического анализа, но и не взял назад своих резких обличений моей работы.

Пол Готтфрид (2000) также поднял несколько интересных вопросов в своем обзоре, опубликованном в Chronicles, палеоконсервативном интеллектуальном журнале. (Я ответил Готтфриду, и Готтфрид ответил мне в свою очередь; см. Chronicles за сентябрь 2000 года, стр. 4–5). Готтфрид оспаривает мои взгляды на роль еврейских организаций и интеллектуалов с сильной еврейской самоидентификацией как агентов изменений в культурных трансформациях, произошедших в Западных обществах за последние 50 лет. В общем, моя позиция заключается в том, что еврейские интеллектуальные и политические были необходимым условием для этих изменений, но не достаточным условием, как подразумевает Готтфрид. В случае разворота иммиграционной политики США просто не существовало других групп давления, которые бы проталкивали либерализованную, мультирасовую иммиграцию в рассматриваемый период (вплоть до принятия радикального иммиграционного закона 1965 года). Также не существовало каких-либо еще интеллектуальных движений, кроме упомянутых в КК, которые пропагандировали бы образ США как мультикультурного, мульти-этнического общества, а не как европейской цивилизации. Готтфрид приписывает драматически-радикальное изменение в иммиграции «общему культурному изменению, которому подверглись Западные общества, и которое продвигалось бюрократическим государством.» Я согласен, что мульти-этническая иммиграция произошла из-за общего изменения в культуре, но мы все равно обязаны развивать теории о причинах и происхождении этого изменения.

Проливающим свет на еврейские настроения по поводу иммиграции событием стала статья Стефана Стейнлайта (2001), бывшего директора по национальным делам (внутренней политике) при Американско-Еврейском Комитете (АЕК), а в настоящее время являющегося старшим сотрудником при АЕК. Стейнлайт рекомендует изменить «традиционную политическую линию [организованного еврейства], поддерживающего щедрую — а на самом деле неограниченную — иммиграцию и открытые границы», несмотря на то, что для «многих порядочных, прогрессивных евреев простое озвучивание таких фундаментальных вопросов тождественно ереси, а дискуссия на эту тему равноценна вызыванию дьявола.»

Стейнлайт верит, что текущая иммиграционная политика больше не служит еврейским интересам, потому что новые иммигранты вряд ли будут расположены к Израилю и потому что они будут рассматривать евреев скорее как самую богатую и самую могучую группу в США — и значит, как потенциальных врагов, — а не как жертв Холокоста. Он особенно обеспокоен последствиями исламского фундаментализма среди иммигрантов-мусульман, особенно для Израиля, и осуждает «дикую ненависть к Америке и американским ценностям» среди фундаменталистов. Стейнлайт бессознательно согласен с важным тезисом, заключенным в моей трилогии об иудаизме: Исторически, евреям удавалось процветать в индивидуалистических европейских обществах, в то время как они подвергались преследованиям в не-Западных обществах, в особенности в мусульманских культурах с резкой чувствительностью в отношении линии раздела между внутренней и внешней группами (Макдональд, 1998а, Глава 2; единственным исключением из этого обобщения были ситуации, когда евреи являлись посредниками между чужеродной элитой и угнетенными нативными популяциями в мусульманских обществах.) Опасения Стенлайта по поводу воздействия балканизированной Америки на иудаизм на самом деле являются небезосновательными.

Стенлайт озабочен исключительно еврейскими интересами — пример еврейской моральной специфичности, являющейся общей характеристикой еврейской культуры (см. ниже). Действительно, его враждебность по поводу рестрикционизма 1924–1965 годов является совершенно прозрачной. Эта «пауза» в иммиграции воспринимается им как «моральная катастрофа». Он описывает ее как «злую, ксенофобную, антисемитскую», «гнусно-дискриминаторную», «глубокое моральное падение», «чудовищную политику.» Еврейские интересы являются его единственной заботой, в то время как подавляющее большинство американцев до 1965 года описывается им как «безмозглая толпа», поскольку они желали полного иммиграционного моратория.

Представляется справедливым утверждать, что период иммиграционных ограничений запечатлен в коллективной еврейской памяти как наивысшая точка американских анти-еврейских настроений. Не-евреям трудно представить себе глубину и силу еврейской коллективной памяти. Для сильно-идентифицированных евреев «гнусно-дискриминационные» действия иммиграционных рестрикционистов в период между 1924–1965 годами являются частью слезливой истории еврейского народа. Иммиграционные ограничения с 1924 по 1965 годы находятся в той же категории, что и разрушение Храма римлянами в 70 году н. э., мародерствующие крестоносцы средних веков, ужасы инквизиции, зло русского царя, и рационально-неизмеримое бедствие нацизма. Эти события представляют из себя не просто образы, извлеченные с пыльных полок истории. Это — глубоко прочувствованные образы и мощные мотиваторы современного поведения. Как отметил Майкл Вольцер (1994, стр. 4) «меня обучили еврейской истории как длинной были ссылок и преследований — истории Холокоста, простирающейся вглубь времен.» С этой перспективы, иммиграционные ограничения 1924–1965 годов являются важной частью Холокоста, потому что они предотвратили эмиграцию евреев, которые в итоге погибли в Холокосте — аспект, которому Стейнлайт значительную часть повествования.