Экономическая проблема мазохизма

Нам недостает физиологического понимания того, какими путями и какими средствами либидо может осу­ществлять это обуздание (Bдndigung) *** влечения смер­ти. Оставаясь в психоаналитическом кругу идей, мы мо­жем лишь предположить, что здесь осуществляется не­кое весьма эффективное смешение и амальгамирование двух родов влечений в меняющихся пропорциях, так что нам вообще приходится иметь дело не с какими-то чис­тыми влечениями смерти и жизни, но лишь с их смеся­ми, в которые они в различных количествах вступают. Смешению влечений в известных условиях может соот­ветствовать их расслоение (Entmischung). **** Настолько велики части влечения смерти, которые ускользают от подобного связывания (Bindung) с либидинозными примесями, — этого мы в настоящее время отгадать не в состоянии.

Если быть готовым оставить в стороне некоторую не­точность, то можно сказать, что действующее в организ­ме влечение смерти — первосадизм — тождествен мазо­хизму. После того, как главная его часть была перенесе­на вовне, на объекты, внутри, в качестве его остатка, сохраняется собственно эрогенный мазохизм, который, с одной стороны, стал компонентом либидо, с другой же, все еще имеет своим объектом собственное Я. Итак, этот мазохизм мог бы быть свидетелем и пережитком той фазы развития, в которую произошло столь важное для жизни легирование влечения смерти и Эроса. Мы не удивимся, услышав, что при определенных обстоятель­ствах садизм, разрушительное влечение, которое было обращено вовне, спроецировано, может быть вновь инт­роецировано, обращено вовнутрь, регрессируя, таким образом, на свою более раннюю ступень. Результатом этого является возникновение вторичного мазохизма, добавляющегося к первоначальному.

Эрогенный мазохизм участвует во всех фазах разви­тия либидо, заимствуя у них свои меняющиеся психиче­ские облачения. Страх быть съеденным тотемным живо­тным (отцом) происходит от примитивной оральной ор­ганизации; желание быть битым отцом — от следующей за ней садистско-анальной фазы; как некий осадок фал­лической ступени организации в содержание мазохист­ских фантазий вступает кастрация, хотя позднее она и отклоняется (verleugnet) ***** ; из окончательной же гени­тальной организации выводятся, естественно, ситуа­ции, в которых note 9выступает объектом коита и субъектом деторождения, характеризующих женствен­ность. Легко можно понять также и роль ягодиц в мазо­хизме * , независимо от ее явного обоснования в реально­сти. Ягодицы являются эрогенно предпочитаемой час­тью тела в садистско-анальной фазе, подобно тому как грудь — в оральной, а пенис — в генитальной фазе.

Третья форма мазохизма, моральный мазохизм, ** примечателен прежде всего постольку, поскольку он ос­лабил свою связь с тем, что мы признаем за сексуаль­ность. Ко всем прочим мазохистским страданиям привя­зано условие, чтобы они исходили от любимого человека и претерпевались по его повелению. В моральном мазо­хизме это ограничение отпадает. Само страдание оказы­вается тем, что имеет значение; уже не играет никакой роли, принесено ли оно любимым или же равнодушным человеком; оно даже может быть вызвано какими-то безличными силами или обстоятельствами: настоящий мазохист всегда подставляет щеку там, где видит воз­можность получить удар. При объяснении этого поведе­ния напрашивается мысль оставить в стороне либидо и ограничиться допущением того, что здесь разрушитель­ное влечение вновь было обращено вовнутрь и свирепст­вует теперь против своего Я; однако, должен же быть смысл в том, что языковое употребление не отказалось от соотнесения этой нормы поведения с эротикой и на­зывает мазохистом и подобного самоеда.

Верные нашей привычной технике, мы прежде всего хотим заняться крайней, несомненно патологической формой этого мазохизма. В другом месте *** я описал, как во время аналитического лечения мы сталкиваемся с пациентами, поведение которых в отношении его тера­певтического влияния вынуждает нас приписать им не­кое “бессознательное” чувство вины. Там же я указал, как узнают подобных лиц (“негативная терапевтиче­ская реакция”) и не скрыл того, что сила подобного им­пульса составляет одно из серьезнейших сопротивлений и величайшую опасность для успеха наших врачебных или воспитательных замыслов. Удовлетворение этого бессознательного чувства вины есть, наверное, самая сильная позиция того выигрыша (составного, как прави­ло) , который человек получает от своей болезни, — сум­мы сил, которые восстают против выздоровления и не желают отказываться от болезни. Страдание, принося­щее с собой неврозы, есть именно тот фактор, благодаря которому они обретают ценность для мазохистской тен­денции. Поучительно также узнать, что наперекор вся­кой теории и ожиданию невроз, сопротивляющийся лю­бым терапевтическим усилиям, может вдруг исчезнуть, если страдающее им лицо оказывается в плачевном по­ложении несчастливого брака, теряет все свое состояние или приобретает опасное органическое заболевание. В таких случаях одна форма страдания сменила на посту другую, и мы видим, что единственно важным было лишь суметь сохранить известную меру страдания.

Пациенты нелегко соглашаются с нами в том, что касается бессознательного чувства вины. Они слишком хорошо знают, в каких муках (угрызениях совести) вы­ражается сознательное чувство вины, сознание вины, и потому не могут согласиться с тем, что в них могли найти себе приют совершенно аналогичные импульсы, о которых они совсем ничего не подозревают. Я думаю, мы в известной мере учтем их возражение, если отка­жемся от и без того некорректного с психологической точки зрения наименования “бессознательное чувство вины” **** и вместо этого скажем “потребность в наказа­нии”, что с таким же точно успехом отражает наблюда­емое положение вещей. Мы не можем, однако, удер­жаться от того, чтобы не вынести своего суждения отно­сительно этого бессознательного чувства вины и не локализовать его по образу сознательного.

Мы приписали функцию совести Сверх-Я и признали сознание вины за выражение напряжения между Я и Сверх-Я. ***** Чувством страха, страхом совести (Gewis­senangst) Я реагирует на восприятие того, что оно отста­ло от требований, предъявленных его идеалом, Сверх-Я. Теперь мы хотим выяснить, как Сверх-Я взяло на себя эту требовательную роль и почему Я должно страшиться в случае расхождения со своим идеалом.

Мы сказали, что функция Я состоит в том, чтобы согласовывать и примирять притязания трех инстанций, которым оно служит; мы можем прибавить, что в этом оно может брать пример со Сверх-Я как своего образца. Ибо это Сверх-Я есть настолько же представитель (Vertreter) Оно, как и внешнего мира. * Возникло оно благодаря интроекции в Я первых объектов либидиноз­ных импульсов Оно, родительской пары. При этом отно­шение к данным объектам десексуализировалось, от­клонилось от прямых сексуальных целей. Только за счет этого и была обеспечена возможность преодоления Эди­пова комплекса. Сверх-Я удержало существенные чер­ты интроецированных лиц, их силу, их суровость, их склонность к надзору и наказанию. Как уже было сказа­но в другом месте, ** легко представить себе, что в ре­зультате расслоения влечений, сопровождающего этот ввод в Я, суровость возросла. Сверх-Я — действующая в Я совесть — может теперь стать жестким, жестоким, неумолимым по отношению к опекаемому им Я. Таким образом, категорический императив Канта — прямой наследник Эдипова комплекса. ***

Но те же самые лица, которые, перестав быть объек­тами либидинозных импульсов, продолжают действо­вать в Сверх-Я в качестве инстанции, известной нам как совесть, принадлежат также и к реальному внешнему миру. Это из него они были изъяты; сила их, за которой скрываются всевозможные влияния прошлого и тради­ции, была одной из самых ощутимых манифестаций реальности. Благодаря этому совпадению, Сверх-Я, заме­нитель Эдипова комплекса, становится также предста­вителем реального внешнего мира и, таким образом, — образцом для устремлений Я.

Итак, Эдипов комплекс выказывает себя, как это и было уже предположено в историческом плане, **** источником нашей индивидуальной нравственности (мо­рали).