Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность

Мне хотелось увидеть его мужской член, укрытый под чащей волос, но ничего не было видно, кроме густого черного кустарника, который меня ужасно взволновал. Между тем, у меня не было никакого расположения к этому человеку, но он мне он представлялся таким живым воплощением силы самца, что мне безумно хотелось принадлежать ему, хотя бы всего только на несколько мгновений. С этих пор когда он меня трогал, то у меня по всему телу пробегала дрожь от удовольствия. Даже теперь, когда я пишу вам эти строки, у меня появляются признаки возбуждения и я чувствую, что будь он здесь, я отдался бы ему.

Как опытный по этой части человек он, конечно, сразу понял, что он может извлечь из моей молодости и моего очарования юной девушки, переряженной мальчиком. Он меня пригласил прийти посмотреть на его конюшню лошадей. <…> Я отправился к нему, горя желанием испытать приключение, которое хотя бы немного приподняло таинственный занавес и дало бы мне возможность испытать наслаждение, которое, оставаясь до сих пор неудовлетворенным, положительно не давало мне покоя.

Показав мне лошадей, которыми я восхищался, ровно ничего не понимая в них, он попросил меня подняться к нему наверх. <…> Войдя в спальню, всю прокуренную сигарами, где пахло конюшней и всё было в страшном беспорядке: кальсоны валялись на столике, носки на полу и т. д., от сильного возбуждения у меня закружилась голова, и я почувствовал, как у меня леденеют оконечности рук и ног. <…> Он посадил меня рядом с собой на оттоманку, стал ласкать, одновременно смеясь принужденным смехом, и смотрел на меня такими страстными глазами, что мне становилось жутко и в то же время приятно. Он мне жал руки, посадил на колена, стал меня целовать и что-то шептать на ухо, но так тихо, что я ничего не мог расслышать. Мы оба молчали, и я сидел неподвижно на его коленях, в то время как он продолжал целовать мою голову, щеки и шею. Я просто чуть не задыхался от наслаждения — ничего подобного я еще ни разу не испытывал в жизни. Наконец, он встал, сказав мне: «Хочешь, ты хочешь»; слова эти были сказаны таким задыхающимся голосом, что на меня напал некоторый страх, и, несмотря на то, что он повторил два раза свой вопрос, я продолжал молчать, не будучи в силах от волнения ответить ему.

Он быстро направился к двери, которую порывисто запер на два оборота. Потом вернулся ко мне, буквально дрожащему от желания, стыда и страха. В один миг он быстро меня раздел, одновременно пробегая руками все части моего тела, он снял с меня всё до носков и рубашки и, как малого ребенка, отнес меня на постель.

Вмиг он тоже оказался совершенно голым и лег возле меня, который был как во сне и не вполне понимал свои действия и мысли. Легши на меня, он, задыхаясь и с сильными стонами, сжал меня своими руками столь сильно, что пресек мое дыхание, и начал ёрзать на моем теле. Его огромный член скользил по мне взад-вперед, доставляя мне высочайшее наслаждение. Между тем, втягивая в себя воздух, он всунул свой язык мне в рот и ощупывал руками всё мое тело. Прерывающимся голосом он говорил мне нежные и безумные слова. Когда он испустил семя, то буквально затопил меня, а сам поник неподвижным, только мычал, как бык. Между тем, я тоже обильно испустил семя, и мы остались бездыханными и склеенными; после этого мы опали и разъединились.

Я не чувствовал никакого стыда в этот момент, и он казался вполне счастливым. Я издавал долгие вздохи удовольствия и удовлетворения. После того, как мы поднялись и тщательно оделись, я посмотрелся в зеркало. Я был поражен, какой странной и почти страшной красотой обладал я в этот момент. Мое изображение было окрашено — губы красные, как кровь, глаза сверкали всем своим прекрасным сиянием. Я был горд самим собой, тем удовольствием, которое я дал, и тем, которое получил. Я испытывал почти признательность к капитану и рассматривал себя как родственного исключительно ему. Он заставил меня дать ему обещание приходить навещать его почаще, что я сделал от всего сердца. Я еще никогда не был так счастлив и доволен, как теперь, — мне казалось, что я теперь начал действительно жить, а не прозябать».

С этих пор капитан начал обучать своего юного друга всем премудростям античной любви.

«Когда капитан познакомил меня со всем своим репертуаром, он однажды мне сказал: «А теперь надо, чтобы ты мне полностью принадлежал и я обладал тобою на деле». Я ничего лучшего не требовал, сама моя натура наталкивала на это, и я с нетерпением пылал узнать новые и тайные наслаждения. Вскоре я понял, чего, собственно, он желал, и способ его находил вполне естественным, и у меня не было основания отказать ему. Видно он не ожидал, что я так быстро и так полно пойду навстречу его желанию, потому что не мог сдержать охватившего его восторга. Он стал меня уверять, что я его сокровище, что он безумно меня любит и даст мне такое наслаждение, о котором я еще не имел понятия.

Он смазал свой стоящий устрашающе огромный член мазью. Я не соображал, как он собирается вести эту огромную штуку в мое столь нежное и деликатное тело. Меня он тоже смазал этим кремом, и я так терпеливо ожидал, сдерживая свой страх. В спальне он по обыкновению разложил меня, положив мои ноги себе на предплечья, чтобы мое тело поднялось к его члену; охватив мои руки, он нанес первый толчок. Я был пронзен столь сильной болью, что немедленно устранился от его толчка; как бы сильно он меня ни уговаривал возобновить, в конце концов ему пришлось меня освободить, и я соскочил с ложа, отказавшись продолжать.

Он заскрежетал зубами от злости, обошелся со мной очень грубо, стал просить, но я был непреклонен. Как я вам чистосердечно каюсь, только физическая боль удержала меня от сильного акта, а не стыд или какое-либо другое чувство. <…> Ему пришлось довольствоваться теми вольностями, которые он уже позволял себе раньше».

Таков этот дополнительный эпизод, а сейчас вернемся к основному изложению. Тому, которое молодой аристократ первоначально планировал как основу романа и которое действительно обладает некоторой поэтичностью. Но об этом дальше.

Между тем, юноша поступил в коллеж, затем в академию художеств. Своих коллег по обучению он презирал за их грубость и неотесанность, но с сожалением отмечает, что многие из них сейчас известные художники, а он ничего из учебы не извлек. По предложению приятелей ходил в публичный дом, но нашел его абсолютно непривлекательным. «Одна из этих фей поцеловала меня, и это до того показалось мне противным, что я вырвался из ее объятий и к великому удивлению моих спутников бросился в переднюю и, словно угорелый, торопливо оделся и выскочил на улицу». Он отмечает, что его всё же влекло к этим «приютам разврата»: «я не раз завидовал, но не тем, кто туда приходит, а тем, кто там живет».

Затем пришло время идти в армию. Восемнадцатилетнего юношу-аристократа направили вольноопределяющимся в кавалерийский полк, стоявший в провинциальном городке. Там он провел год. Спал, как все младшие офицеры, в казарме вместе с солдатами. Они его совершенно не привлекали. «Мужчины, спавшие рядом, были чересчур уж несоблазнительны. Они были грубы, очень безобразны и слишком глупы, чтобы вызвать к себе какое-нибудь половое влечение. Кроме того они были до невозможности нечистоплотны».

Через полгода со сменой части состава произошла перестановка в спальном корпусе. Вольноопределяющийся переставил свою кровать в самый удаленный и темный угол. Напротив поместился один новый унтер-офицер, командир взвода. Это был молодой еще человек, лет 25–26, с очень красивым лицом, молчаливый, прекрасно сидевший на лошади и запросто бравший барьеры, что молодому аристократу давалось весьма туго. Его грызла зависть. Он с офицерами обычно забавлялся допоздна, а унтер-офицер рано ложился спать, чтобы наутро командовать солдатами.

«Раз вечером, не знаю, почему, мне вдруг пришла в голову фантазия оставить компанию и уйти в наш дортуар спать.

Многие солдаты уже спали, храпя во все носовые завертки, унтер-офицер же их начал только раздеваться. Я собрался проделать то же самое и решил лечь в постель, но не терять из вида ни на секунду самое малейшее движение моего соседа. Он тем временем был уже в одной сорочке и вскоре, сидя на кровати, снял кальсоны, носки и в одной рубашке собирался нырнуть под одеяло. Я был поражен пластической красотой его тела, которое при мерцающем свете одной маленькой лампы показалось мне несравненно более совершенным по своим формам, чем те античные статуи, которые некогда привлекали меня в Пале Рояле. Те были из мрамора, а это дивное тело было полно жизни и молодости. Особенно мне бросились в глаза его ноги, безукоризненные по форме, нервные, тонкие и в то же время гибкие». Отметил он также чудные зубы и красивый рот с небольшими светло-каштановыми усиками над ним.