Россия и Запад
Россия и Запад читать книгу онлайн
Сборник, посвященный 70-летию одного из виднейших отечественных литературоведов Константина Марковича Азадовского, включает работы сорока авторов из разных стран. Исследователь известен прежде всего трудами о взаимоотношениях русской культуры с другими культурами (в первую очередь германской), и многие статьи в этом сборнике также посвящены сходной проблематике. Вместе с тем сюда вошли и архивные публикации, и теоретические работы, и статьи об общественной деятельности ученого. Завершается книга библиографией трудов К. М. Азадовского.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
В дело идут и стихи друзей:
Вчера вечером <т. е. 22 августа> была у Сони Парнок, — она говорила летние стихи, — и Марина тоже, — таких мне не написать никогда! [797]
Через несколько дней, 28 августа, она сообщает, что пробует переводить ивановские «двустишия о розе», Сонины «Сафические строфы» и Тусино (Н. Крандиевской) «Любовь, любовь, небесный воин» [798] — одна любовная лирика!
Если для Иванова, видимо, кульминацией их отношений стало посланное ей стихотворение, то Кювилье попала на основной сюжет-интерпретатор не сразу. Постепенное нарастание немецкой романтической темы в ее письмах к Иванову, подспудное летом, становится все более явным. После появления имени Гете настал черед Гейне, стихотворение которого Кювилье выписала для Иванова на следующий день после посещения его 23 сентября 1915 года:
Дома, ночь.
Как я Вас люблю, — как я Вас люблю! У Гейне (Вы его не любите) есть стихи, которые я знаю наизусть из Die Nordsee, «Der Phonix». — Мне хочется Вам все написать, — можно? [799]
Стихотворение Г. Гейне «Феникс» (1859) по своим ключевым образам (сад, сердце, роза, солнце, рефрен «Она любит его!») без труда встраивается в разворачивающийся сюжет [800]. Но гораздо более мощным аккумулятором смыслов явилась безответная любовь Беттины фон Арним к Гете, здесь влюбленную поэтессу посетило своего рода помрачение. Ночью 25 сентября 1915 года Кювилье писала Иванову:
Сейчас вернулась домой, была у Сони <Парнок>, читала ей новые стихи, и вдруг <она> сказала: «Майя, Вы должны прочесть письмо Бэттины Арним к Гете». Марина мне всегда говорила о ней, и Макс, что я на нее похожа. И Соня дала мне переписку ее, и я открыла где-то в середине, и так испугалась, что заплакала [801]. — Ведь все это я писала — Вам — Милый, Вы узнали меня? Вот открыла. Каждое слово мое! — «Wenn ich nur auch zu dir Kommen wollte, würde ich den rechten Weg finden? Da so viele neben einander herlaufen, so denke ich immer, wenn ich an einem Wegweiser vorübergehe, und bleibe oft stehen, und bin traurig, dass er nicht zu dir führt; und dann eil’ich nach Haus‘ und mein‘, ich hätte dir viel zu schreiben! — Ach, ihr tiefen, tiefen Gedanken, die ihr mit ihm sprechen wollt, — kommt aus meiner Brust hervor! Aber ich fühl’s in alien Adem, ich will dich nur locken, ich will, ich muss dich sehen». [802] —
«und Abend, wenn ich müde bin und will schlafen, da rauscht die Flut meiner Liebe mir gewaltsam ins Herz» [803] — «Нет, я дальше не могу, — я буду плакать всю ночь, — ты узнал меня, узнал? — Открой эту книгу, — „Dein Kind küsst dir die Hände“ [804] — о Гете, Гете! — Сейчас, сейчас будь близким, смотри, как кружится у меня сердце, — я люблю тебя, я твое дитя, — Бэттина! Скажи мне так, как сказал тогда: „Mein Kind! Mein artig gut Mädchen! Liebes Herz“ [805] — Ведь я помню, я вспомнила, — и ты тогда мало любил меня, — теперь больше люби, — вот я с тобой. — Я помню, как села тебе на колени в первый день, как увидала тебя, оттого с тех пор так тяжко быть другой, — не целовать при всех твоих рук прекрасных, — не говорить тебе — Ты. А вот я буду, опять. Не сердись, — так хорошо, так легко. Отчего не надо? — Я твое сердце — ты мне позволишь? только хочу тебя любить, — для тебя умереть, — хочешь? Господи, как не страшно говорить тебе „Ты“! — Совсем не страшно. Ты смеешься? — Ты милый, — и ты большой, — самый милый и самый большой, самый прекрасный, самый умный, самый — все. <…> Но я хочу самого тебя, живого, — позови меня к себе, — только не когда другие есть, — а только меня, как раньше. — И сделай, чтобы я опять могла быть Бэттиной, а ты Гете, и не брани меня, если сердишься, — я боюсь» [806].
Назавтра, в 1 час дня 26 сентября, Кювилье переписывает финал из послания Беттины от 16 мая 1807 года к матери Гете, «госпоже Советнице»; текст начинается словами «Mit diesem Billet ging ich hin…», и в нем описана первая встреча Беттины с Гете. Слова первой фразы «с этим билетом я пошла далее» подразумевают рекомендательную записку, которую Беттина получила от поэта Виланда (Wieland) — с ним она кокетничала («не могу Вас вспомнить — вероятно, я Вам приснилась») 23 апреля (дата под запиской) [807]. Беттина сняла с нее копию, которую также передала матери Гете, и из нее мы узнаем еще одну важную деталь: она является внучкой французской писательницы Софии Лярош (Sophia la Roche, 1731–1805), у которой часто гостила в Оффенбахе, а ее мать Максимилиана была некогда предметом гетевского увлечения, и Беттина читала его письма к ней [808]. Описание первой встречи Арним с Гете могло напомнить первый приход гимназистки Михайловой-Кювилье — но не только к Иванову, а и к Волошину, когда она в смущении не могла вымолвить ни слова [809]. В ожидании Гете Беттина совершенно смутилась, а когда он вошел, потерялась и замолкла. Поэт решил, что испугал ее, и об этом был его первый вопрос, но девушка оставалась безмолвной. После паузы поэт завел светский разговор, поинтересовавшись, прочитала ли она в газетах известие о смерти их дорогой графини Амалии. На это Беттина сразу перешла in media res: газеты читать у нее терпения не хватает, а в Веймаре ее интересует только сам Гете. «Вы добрый ребенок», — растерялся тот; тут Беттина, обнаружив, что не может усидеть на месте, вдруг сообщила об этом поэту и спрыгнула с софы. «Чувствуйте себя как дома». После этого она, надо понимать, на правах ребенка-непоседы упала ему на шею. Посадив на колени (что Кювилье и вспомнила в письме к Иванову), он «заключил меня в свое сердце» («schloß mich an’s Herz»), тут наступила тишина, все исчезло, и годы прошли в томлении по нему («Jahre waren vergangen in Sehnsucht nach ihm»), она заснула на его груди, а проснувшись, начала новую жизнь [810]. Интересно, что Беттина использует то ключевое для сентименталистской и романтической психологии понятие влечения или томления, которое увековечено в стихотворении И.-В. Гете «Selige Sehnsucht». Напомним, что «сладкая тоска», «блаженное томление» владели душой и кружили сердце Кювилье уже летом 1915 года. Отношение Беттины к Гете помогло ей понять собственные чувства: «— Мне страшно, — я не могу жить! <…> …и вот я себя вспомнила, я поняла эту странную свою любовь!» — писала она Иванову. Она отождествляла протагониста сочинения фон Арним с Ивановым до полного слияния; обращаясь к нему на «ты» и упрашивая его ответить наконец на письма, она замечает: «Знаю, ты занят, занят, еще более, чем когда министром был, пожалуй, но все-таки можешь» [811]. Разумеется, министром был Гете, а нашему герою, еще ни разу не побывавшему на госслужбе, только предстояло поработать чиновником Наркомпроса.
Здесь необходимо отступление, чтобы наметить тот контекст, который может отчасти прояснить основания для столь полного отождествления собственной биографии с сюжетами из переписки Беттины и Гете. Помимо общих свойств их характеров [812], схожими были и некоторые особенности их поведения. Например, очевидно, что писание писем имело важнейшее значение в жизни Кювилье, а их объем и нередкая путаница с датами говорит о том, что оно занимало и немало времени. Архивист, квалифицировавший — по внешним признакам — документ в ивановском фонде Пушкинского Дома как дневник, был совершенно прав: она садилась за одно и то же письмо по несколько раз в сутки, порой затягивая отправку на несколько дней, и тогда оно volens nolens превращалось в дневник. Совершенно так же, хоть и не столь часто, поступала и Беттина (и, между прочим, Е. О. Кириенко-Волошина), она завершила издание своей переписки с Гете собственным дневником, который озаглавила «Книга любви» и каждая запись в котором представляла собой обращения или своего рода послания к нему [813]. Свое письмо-дневник Кудашева не всегда доверяла почте, но приносила адресату лично, и это уже означает следование не только форме, но и бытовому использованию дневниковых текстов: ведь давать читать свои дневники с интимными, непроизносимыми face en face признаниями было нормой поведения [814]. Обращает на себя внимание графика писем Кювилье: тире, имевшее репутацию «дамского», эмоционального знака [815], порой заменяет в них почти любой пунктуационный знак, до финальной точки включительно; появляются и несколько тире подряд — для обозначения эмоциональной паузы, невыразимой словами. Беттина не только пользовалась, хотя и меньше, нервным скоплением тире в тексте, но и постоянно соединяла, как и Кювилье, тире и двоеточие или тире и точку с запятой, вводя читателя в некий эмоциональный тупик. Если сближение эпистолы и дневника не столь уж редко в культуре рубежа веков [816], то совокупность всех перечисленных особенностей напоминает нам эпистолярный стиль другого, неизмеримо более важного для Иванова человека — А. Р. Минцловой. Контекст сентименталистской и романтической культуры объединяет поведение этих эксцентричных женщин [817].
