Россия и Запад

Прачка

милая, мне сейчас так печально, так печально! — Я целыми днями верчусь внутри себя, до головокружения. Так закрутилась, что не только трудное не поняла, но и старое, ясное перестала понимать. К чему мне все это, не знаю. Но я от мистицизма сойду с ума. — Хотела задушить его и снова жить в словах, формах, чувствах. Но как-то не могу — все самое физическое, тронув мое сознание, испаряется в такую абстракцию, что уже не найти ни формы его, ни состава не узнать. — Да и не сознание мое работает, не мысль, а что-то другое, — совсем незнакомое, мимо «меня» самой. — Взяла у Волоховой теософские книги. Но за их ответами еще вопросы, — а часто ответ их только перевернутый вопрос. «Что есть добро?» — «Добро есть добро». — «Зло — эгоизм». — «Что есть эгоизм?» — «Эгоизм есть зло».

Одна из них сказала: «Откажись, и получишь». — Но не есть ли это перевернутая просьба? — Не значит ли: «Отказываюсь», — «Дай» —? — И все это очень тяжко. И к чему все это? — Я думаю, наша басня кончается тоже словами: «А ларчик просто открывался».

— И мне хочется жить очень просто, — но это уже невозможно. — Неужели всегда будет смута и всегда будет тяжесть? — Господи, какая я смешная сейчас. — Если бы отняли мне мою судьбу, я бы сразу завопила, чтобы назад ее взять! — «Стрела тоски» — «Бог жажды и снов» [786].

Знаете, Пра, я все лето (два месяца последних) не думала о Вячеславе, а на днях вдруг опять тоска поднялась, и такая глухая, странная, и я подумала, что Он тут — Пра, я иногда думаю, что он колдун или вроде, во всяком случае, умеет какими-то оккультными силами управлять. — Я зимой так часто чувствовала это, — вот охватит, — так тянет, — и я не знаю даже, люблю ли его, — иногда ведь смеялась над ним. — А теперь опять, вдруг падает сердце, «изнемогает» — Мне все кажется, Он «подстерегает» меня — Вот я пишу Вам, мне кажется, он знает, и улыбается — [787].

— Вот три часа, как получила стихи от Вас, сидела в столовой и кому-то читала из Cor Ardens, — и вдруг принесли большой конверт, — я не поверила, что — Вы, — но боялась открыть, — а потом открыла, — и не прочла, потому что были люди, — и три часа о чем-то с кем-то разговаривала, — а в Cor Ardens лежал Ваш конверт. Вот все лето я писала Вам и как-то не могла представить, что Вы слышите мои слова, — и даже что Вы существуете. — Мне кажется, когда увижу Вас, — от «ужаса» умру.

3 часа.

Я боюсь этих стихов, — они окутали меня таким страшным и сладким томленьем. «Сердце кружится», — и я не понимаю. — Что надо сказать? — Я не знаю ничего, — я думала, я люблю Вас, — а Вы сказали: «Нет, это не любовь». — Вот я рассказываю Вам все, — что такое?

После обеда. <…>

<…> Милый! — Нет, не так. — Как? — Я не знаю. В шелесте веток, — «в шорохе трав». Почему: «не зови же меня»? [789] — Вот мне кажется, Вы опять смотрите, когда Вы смотрите на меня, мне кажется, я падаю — хочется сказать: «Не надо», — а отвернете лицо, — умру — Я не буду просить Вас никогда ни о чем, — Вот Вы видите меня, и лучше знаете — Когда скажете выйти, — пойду, — и не спрошу: «Зачем?» —

После.

Ходила по саду, — все подсолнечники зацвели, — я тоже как подсолнечник к Вам цвету. А вдруг я Вас тоже люблю? — Это очень не хорошо было бы? <…>

после 5 часов? 6?

<…> Вы меня позовете в Москве? — Только я ужасно боюсь, мне кажется, я умру, увидя Вас [790].

Последний день тут. Утром срезала свои подсолнечники. Так жаль их, но лучше их срезать, а то они поспеют и их съедят, — а они прекрасны. — Я сама хотела бы умереть так, когда еще цветет сердце [791], — к солнцу, — и все лепестки кричат, и больно умирать. А то тоже поспею и съест кто-нибудь «семечки». И вот увезла бы их, — Вам, — но невозможно, отдам их девочке на нашей даче. — Помните, весной я для Вас фиалки собирала? — Как хорошо так далеко быть, — рвать Вам цветы, которых Вы не видите, говорить с Вами, когда Вас нет, — любить Вас, невидимого. <…>

<…> Я никогда не любила никого так. — Когда я думала о Гугуке, мне всегда было или больно или весело, или радостно, — но не было так — одно бесконечное изнеможение. — Как небо вечером, — одна бесконечная жажда, и бесконечно [792].

У Вячеслава была 2 дня по приезду, все время усиленно молчала. Послезавтра снова пойду и буду усиленно говорить. <…> И я много стихов ему написала, обожающих и эпиграмматических. Перевела несколько его двустиший «о розе». Не знаю, как ему понравятся [793].

Вячеслав Иванович, — я всю ночь и весь день о Вас думала, т. е. о Ваших словах. Вчера, когда у Вас сидела, так невыносимо было жить. — Как будто вместо сердца какой-то клубок боли был, — и Ваши слова были мне страшны и непонятны, — и еще страшнее и непонятнее, когда Вы молчали. <…>…всей душой отказалась от Вашего сада, потому что казалось, что умру от боли. <…> Вот сейчас вечер, такое тихое небо, — я сейчас вижу Вас, Невидимого <…> И если Вас нет, отчего от Вашей улыбки так светло и больно? — Пусть Вы «маска», — не все ли равно, — мне кажется, — всякий маска, — а Ваш дух сквозь Вашу маску меня ослепил, — и я не могу отделить одно от другого. И еще Вы говорили, что Вас, — как в Cor Ardens, — уже нет, что Вы «перегорели», но ведь я люблю Вас вечного, — а не перегоревшего, — и я, наверно, совсем и не вижу пепла, — а вижу один свет, — и люблю его, — и пусть я ослепну от него, если слишком слабо мое зрение [794].

А я люблю Вас, как любила бы Иисуса, любила бы его дух, — и лицо-маску [796], — ведь у него тоже «Маска» была? — Конечно, Вы на него не похожи, но это все равно. — И Гете бы я так любила. Вот на Гете, я думаю. Вы похожи. <…> Летом Бердяев написал мне что, — ах, все равно, — очень долго и трудно сказать. Но он понял, что надо меня просто любить, такую, какая есть, — если Вы можете такой любить меня, я стану такой, какой Вы захотите, чтобы я была. <…>…как понимаю Ваши слова о том, что ни один человек не может держать сердца другого!