Конец Петербурга<br />(Борьба миров)

Я даже закрыл на мгновение глаза, но сейчас же, конечно, опять открыл их. Она была…

Некто из породы людей, называемых приятелями (вероятно, потому, что они считают приятным для себя долгом досаждать вам по мере сил и способностей), смотрит через мое плечо и подсказывает:

— Высокая, статная, грудь колесом…

Я делаю нетерпеливое движение плечом и говорю:

— Ну да, высокая, статная, достаточно полная, чтобы не было угловатостей и не настолько полная, чтобы казаться раздобревшей. Нежная, атласистая кожа, трепещущее упругое тело, почти молочно-белое, с тем особым оттенком яркости, который часто бывает у блондинок. Грудь…

— Угу! — мычит приятель.

— Ах, эта великолепная грудь, при воспоминании о которой у меня доныне дрожит сердце! Шедшая покато от шеи и нежной волнистой линией поднимающаяся и за упругими высокими полушариями спускающаяся по бюсту к талии. А эта талия, бедра, такою чистой линией переходящие…

— Ну, брат, ты ударился в физическую географию! Лучше я удалюсь.

Приятель ошеломлен.

И исчезает. Я смотрю ему вслед, а сердце продолжает дрожать.

Одним словом, все в этой живой статуе было безукоризненно: нога имела такую идеально-чистую форму, какой мне еще не приходилось видеть: небольшая, с розовыми ноготками и высоким подъемом ступня переходила в тонкую щиколотку, а затем начинался изящный вырез округленной стройной голени, настолько стройной, что она мне напомнила наголенники у средневековых рыцарей. Даже напряжение ножных мускулов не портило формы ноги.

Я смотрел на нее и удивлялся, как это я раньше не заметил красоты стана, бедер, стройности фигуры. Лицо у нее, правда, не отличалось классической красотой, но было, во всяком случае, сносное, удовлетворительное лицо; да и не в лице, по моему, главная сила. Впрочем, может быть, она и не отличалась такой красотой тела, какая представилась мне под влиянием неожиданности и бутылки рейнвейна.

Кругом вдруг зааплодировали, зашумели и заорали «ура». А она смотрела на нас и наслаждалась нашим восхищением, принимая его, как должную дань.

— Ну что ж, я вам нравлюсь? — спросила она меня, очевидно, желая знать, соответствует ли она тому идеалу, который я так горячо расписывал минут десять тому назад.

— Царица очей моих, — начал я убежденным тоном, — я никогда не надеялся видеть такие идеальные члены, такое чудное тело. Не говоря о живых женщинах, я не видал ни одной статуи, ни одной картины, ни одного, следовательно, создания гения, которое бы могло в моих глазах сравниться с вами красотою форм.

Ну, это я, кажется, соврал в пылу восторга; но она поверила и задумчиво пробормотала:

— Неужели я так красива?

— И вы еще сомневаетесь? Взгляните в зеркало и судите сами!.. Только напрасно все это: ну, вот описал я вас самым старательным образом, не пожалел ни слов, ни восторгов, ни даже восклицательных знаков и многоточий. Но как бедны кажутся слова в сравнении с вами и как мало они определяют или даже совсем ничего не определяют! Что значит: «идеальные члены», «чудное тело», «изящный вырез голени»? Еще настроение мое кто-либо, может быть, поймет, но вашу наружность всякий представит себе по-своему…

Тут случилась новая неожиданность: Нина, очевидно, совсем не поняла моего настроения, ибо внезапно ударила меня и с плачем убежала из комнаты. Я сначала изумился, но тотчас же сообразил и бросился за ней, забыв даже попрощаться; была ли, впрочем, такая уж крайняя необходимость в этом?

XXVI

Нина выбежала на улицу и, громко плача, побежала вдоль Фонтанки. Я догнал ее и стал успокаивать, но она все бежала и плакала. Наконец, когда я рассердился и сказал, что подобное поведение глупо до бесконечности, Нина вдруг озлилась и выпалила:

— Подлец, подлец, подлец!

В каждое слово она вкладывала всю душу и даже скрежетала немножко зубами, стараясь, чтобы оно звучало как можно резче и язвительнее.

Проходивший мимо малый лет пятнадцати, остановился и наслаждался этой сценой, ковыряя с остервенением в носу.

Конечно, все эти обстоятельства не могли придать мне духа миролюбия.

— Ну, если так, черт с тобой!

С этими словами я повернулся и пошел назад.

Пройдя несколько саженей, я услышал поспешные шаги и рядом со мной появилась Нина, шипевшая:

— А, ты бежишь от, меня, летишь к этой подлой твари! Как же, она разделась при вас, знает вашу мерзкую натуру, а вы сейчас и прилипли: чудное тело, чудное тело! Ах, я бы тебя сейчас на клочки разорвала, истерла бы в порошок!

Она подняла руки, и пальцы их задвигались, как лапы у паука. Я еще сдерживался, но предел моему, в сущности, не очень большому терпению был близок, так как и я закричал, придавая своему голосу самые грозные ноты:

— Уйди лучше, а то я не отвечаю за себя!

— А, ты еще угрожаешь мне? О, подлец! Вот же тебе!

И она со всей злобой плюнула в меня.

Это переполнило чашу: я стиснул зубы и ударил ее кулаком так, что она пошатнулась, затем повернулся и хотел уйти. Но вопль Нины заставил меня оглянуться.

— Боже, он меня ударил! Стоить ли жить после этого?

Она подбежала к решетке набережной и закинула на нее ногу, стараясь перевалиться в воду.

Мой гнев мгновенно утих; я бросился к Нине и оттащил ее от решетки.

— Ловко! — завопил зритель в восторге.

Я зыкнул на него так внушительно, что он предпочел отступить на несколько десятков шагов, затем взял Нину за руку и повел ее подальше от реки, приводя ей разные резоны. Но она все продолжала рыдать и повторяла, что ей не стоить жить, что напрасно я удержал ее, что она хочет меня освободить, чтобы я мог идти к «той».

Я все-таки продолжал уговаривать и насилу мог успокоить ее соображением, что все видели, как мы ушли, вернее, убежали вместе, и если она причинит себе теперь смерть, то меня могут заподозрить, что я ее сам утопил. При этом я торжественно обещал ей, что завтра не буду препятствовать ее намерениям, если она оставит соответствующее письмо.

— Да на что тебе это? — вдруг вскричала Нина. — Все равно, скоро комета.

— Да, хорошо, если комета, — возразил я с серьезным видом, — а если придет поезд, и мы спасемся?

Этот довод показался Нине достаточно убедительным. А когда я, немного спустя, воспользовался безлюдьем (малый, наблюдавший за нами, исчез уже из виду) и начал мириться, то Нина, не возвращая еще мне поцелуев, все-таки стала посматривать на меня дружелюбнее. А еще через полчаса между нами произошел следующий разговор:

— Все-таки ты меня немножко любишь?

Это спрашивает Нина, заглядывая мне в глаза.

— Конечно, дорогая моя. Иначе почему бы я с тобой возился?

— А зачем же ты так восторгался «той»?

— Это так, вообще. Ведь ты сложена не хуже ее. Да притом, я не вижу в этом ничего обидного для тебя. Я смотрел и восхищался ею, ну, как бы красивой статуей, что ли. Ведь не станешь же ты ревновать меня к статуе?

— Стану, все равно стану, если ты будешь глядеть на нее такими глазами. Я хочу, чтобы ты смотрел только на меня.

— Ну, это, голубка, бессмысленно.

— Но ведь я тебя так люблю.

— Вот уж этого я не понимаю. Какая это любовь? Разве любимого человека так оскорбляют, как ты меня?

Нина нашла, вероятно, что тут, в самом деле, нечисто, и не возражала, а минуты через две заявила с улыбкой:

— Мне самой теперь стыдно того, что я говорила и делала.

— Я думаю! Хорошо еще, что нас видел только какой-то мальчишка.

— Ах, ты все беспокоишься о том, что скажут другие! А мне было не до того.

— Ну, это еще пустяки. Но вообрази, что такая сцена произошла при нормальных обстоятельствах: ведь нас бы, наверное, потащили в участок. Что ж тут особенно лестного?

Нина согласилась, что тут не было ничего лестного. Далее начались обычные между примирившимися сторонами излияния. Мы и гуляли, и присаживались, и опять гуляли этак часов до 7 утра, и, конечно, страшно устали; надо было отдохнуть.

Зашли мы было в один красивый подъезд и вдруг отпрянули с ужасом.