Диккенс и Теккерей

Исполнено иронии описание столовой Барнса Ньюкома, которую автор сравнивает с банкетным залом Георга Четвёртого: там, среди призрачных старых парадных портретов, и люди кажутся безжизненными тенями...

Уоррингтон называет Барнса «отвратительнейшим из подлецов, каких только носит земля. Добро, кажется, ему совершенно чуждо и недоступно... Этот человек питает естественную потребность творить злые, тёмные дела — так же, как клоп ползёт, кусает и воняет... Пока его не раздавит чей-нибудь каблук, Бог весть, как высоко может заползти этот честолюбивый червь. Я предвижу, что сэр Барнс Ньюком будет все более процветать. Не сомневаюсь, что он умрёт солидным капиталистом и знатным пэром нашего королевства. И над его могилой воздвигнут мраморный монумент, и прочитают патетическую проповедь».

Но и Клайв несчастен в своём браке с Рози Маккензи, заключённом после размолвки с Этель. Женившись на племяннице сослуживца полковника, Бинни, Клайв уступил воле отца, оскорблённого несогласием Барнса на брак сестры с Клайвом. «Мне кажется, роль заботливого и галантного мужчины в этом браке взял на себя полковник Ньюком», — говорит Лора. Недалёкая, всегда безвкусно разряженная Рози тоже пошла на это замужество, подчиняясь матери. Миссис Маккензи, которую Клайв, Пенденнис и Уоррингтон зовут между собой Солдафоном, груба и с прислугой, и с дочерью, высокомерна с друзьями Клайва, нечиста на руку и возмущена тем, что полковник, разорившись, расплатился с долгами. Её общество — «обанкротившиеся капитаны, их дамы, жёны беглых брокеров, и тёмные личности — завсегдатаи бильярдных, и те, кто каким-то образом избежал скамьи подсудимых».

С годами Клайв почти совсем забросил живопись и, опять-таки, уступая желанию полковника, становится «одним из самых бездарных директоров» Бунделкундского банка. «Между двумя предметами любви Клайва так или иначе вставал его отец, исполненный горьких и даже гневных протестов. Вместо искусства полковник предложил ему гроссбух, а вместо первой любви — Рози». И всё же после краха банка Клайв начинает все сначала, возвращается к своей заброшенной стезе и зарабатывает своим ремеслом, своим искусством.

Его несчастливый брак заканчивается трагически. Рози рождает мёртвого ребёнка и на другой день умирает сама.

Собственное семейное положение и отношения с семейством Брукфилдов навеяло Теккерею мысль рассказать впоследствии о дальнейшей судьбе Джей Джея: «Я собирался показать Джей Джея женатым, изобразить те тяготы, которыми обременяет нас супружество. Потом он должен был влюбиться в жену друга и превозмочь свою любовь привязанностью к собственным малюткам».

Оставаясь на протяжении длинного повествования «верным, злым, художественным, но не любезным», как полагал гениальный Л. Толстой, или, как скромно позволили бы мы себе уточнить сегодня, максимально достоверным художником, Теккерей в финале романа снимает маску Артура Пенденниса и рассуждает о возможных развязках различных его сюжетных линий, предлагая весьма узнаваемые по произведениям Диккенса варианты: «Всё, что вам угодно, возможно в мире сказок. Люди порочные умирают там вовремя, а те, что вызывают наше раздражение, уходят прочь с дороги. Бедняки вознаграждаются, а выскочки отправляются на своё достойное место... Поэт в этой сказочной стране награждает и наказывает самовластно, рассыпая из кошельков соверены, на которые ничего не купишь, сыплет на спины нечестивцев ужасные удары, от которых не больно, наделяет героинь сверхъестественной красотой и создаёт героев, пусть и непригожих, но обладающих тысячей прекрасных качеств. Обычно все они становятся в конце богатыми и счастливыми на долгие годы. Ах, счастливая, невинная сказочная страна, где такое возможно!»

Между тем, иные строки «Ньюкомов» заставляют читателя вспомнить манеру автора «Пиквикского клуба».

Достойна пера Диккенса карикатурность образа мачехи Томаса Ньюкома: «О знаменитой Софии Алетее Хобсон, позже Ньюком, можно было бы сказать то, что Фридрих Великий сказал о своей сестре: по полу — женщина, по уму — мужчина... У неё был очень глубокий и грубый голос, и в преклонном возрасте она обзавелась бородой, которой позавидовали бы многие молодые люди... Говорят, ей не хватало только трубки, чтобы напоминать покойного фельдмаршала принца Блюхера. Её похороны стали самым впечатляющим зрелищем в жизни Клэпхема. Такую толпу можно было вообразить только в день состязаний дерби». И в то же время именно воля этой комической старухи спасает Клайва от нищеты. Этель выплачивает ему сумму, указанную в случайно найденной записке Софии Алетеи, не успевшей составить завещание по всей форме.

Даже в изображении любимых им персонажей, не исключая полковника Ньюкома (в письмах Теккерей называл его пустомелей и радовался, что на время отослал его обратно в Индию), ощущается двойственное отношение к ним писателя, иронический подтекст.

Тётка Клайва, мисс Ханимен, говорят, имеет значительное сходство с тёткой Теккерея, у которой он жил мальчиком по возвращении из Индии. В её доме Клайва «баловали, ласкали, холили и нежили, как маленького герцога. Да он и был таковым для мисс Ханимен: ведь он был сыном полковника Ньюкома, кавалера ордена Бани, который слал ей шали, шахматы из слоновой кости, шкатулки из благовонного сандалового дерева и шарфы... Того самого полковника, который прислал ей чек на сто фунтов, когда, после всех своих несчастий, она решила купить дом в Брайтоне, а брату её, м-ру Ханимену, в пору его невзгод подарил гораздо большую сумму. Что вызывало в мисс Марте Ханимен столь сильную любовь к племяннику: благодарность за прошлые благодеяния? Или надежда на новые? Или родственное тщеславие? А может, любовь к покойной сестре и нежная привязанность к её отпрыску?.. Тётушка Ханимен была добрая душа. И таково было великолепие отца Клайва, его даров, его великодушия, воинских заслуг и ордена Бани, что юноша действительно казался ей маленьким герцогом». После катастрофы эта женщина приглашает полковника жить у себя, но не упускает случая упрекнуть родственника в утрате вложенных ею в Бунделкундский банк денег.

Автор предвидит нарекания в циничности: «Вы с презрением перевернёте страницу и скажете: „Неправда, человеческая натура не так плоха, как полагает этот циник“ Мол, вы-то не делаете разницы между богатым и бедным. Пускай. Вы не делаете. Но признайте, что для вашего ближайшего соседа эта разница существует. Да и не вам, дражайшая мадам, это адресовано! Нет-нет, мы не так грубы, чтобы судить вас прямо в лицо. Однако что станет с обществом, если из светской беседы исключить пересуды о только что покинувшей комнату леди?»

Как всегда, говоря о людских пороках, Теккерей не делает исключения и для себя: «Как много раз я гордился каким-нибудь своим поступком, полагая, то причиной его было нечто великое, вроде великодушия! Как тут из глубины моей души нахально вырывался насмешливый бдительный страж и дёргал меня за павлиний хвост абсурдного тщеславия: „Прочь хвастовство! Я причина твоей добродетели, приятель! Ты доволен, что вчера за обедом был сдержан в потреблении шампанского? Это я заставил тебя сдерживаться, и меня зовут Светское Благоразумие, а вовсе не Самоотречение. Доволен, что дал попрошайке гинею? Не Великодушие тебя подвигло на этот поступок, а Разгильдяйство. Устоял перед новым искушением, с чем себя и поздравляешь? Трус! Ведь ты просто не посмел рискнуть! Так что сбрось-ка свой павлиний хвост. Ходи в перьях, которыми тебя наделила природа. И благодари Небо, что не все они сплошь черны“»...

Те обвинения в бессердечии и цинизме, которые он предъявлял в своих лекциях Свифту, не раз предъявляла английская критика (как, впрочем, и Лев Толстой) его «Ньюкомам».

А. Дружинин, однако, отмечал: «Это книга, исполненная теплоты и мудрости; это широкий шаг от отрицания к созиданию».

Действительно, в романе, показывающем чуть ли не всеобщую испорченность, звучит мотив терпимости, и это дало повод видным советским критикам ставить в укор писателю отсутствие в книге «наступательного духа и беспощадной сатиры» (В. Ивашёва), «обличительного пафоса» (Н. Михальская).