Стенограмма заседания Ученого совета Института Философии РАН по книге К.Кедрова

ОРЛИЦКИЙ. Перед нами один из редких авторов, который ничего не меняет, который делает так, как оно диктуется. Мне кажется, что это поэт, который подчиняется языку. Можно сказать, что это рабство, а можно сказать, что это абсолютная свобода. Мне кажется, что это очень важное качество, потому что на фоне современной поэзии то, что мы сегодня слушаем и о чем рассуждаем, явление, тем не менее, достаточное редкое. Редкое уже в силу того, что человек не просто взял на себя обязанность стать выразителем чего-то, а просто стал и все. Может быть, это трудно, а, может быть, наоборот, легко. В любом случае это крепко. И второе, что я хотел сказать. Занимаясь всякого рода инвентаризацией (я такое слово предпочитаю) современной словесности, я постоянно спотыкаюсь о произведения Константина Кедрова. Мне нужно привести пример, допустим, визуальной поэзии – все равно попадается. Причем, даже в самой маленькой книге есть все многообразие приемов современной поэзии. Это показывает, наверно, опять-таки определенную исключительность. Потому что есть авторы, которые работают все время на одном приеме, есть авторы, которые идут последовательно от приема к приему. А есть авторы, которые активно владеют всем, что предоставляет язык. И Кедров из их числа. Очень хорошо, что получилась такая книга, именно потому, что все, что мы раньше видели, оказалось собранным вместе. И то многочисленное количество отражений – текста в тексте, слова в словах, внутренняя неизбежность палиндромии, о которой говорит заглавие, напоминая об обратимости всего на свете во все на свете, мне кажется, в этой книге получилось.

ГУСЕЙНОВ. Сегодня на нашем заседании, конечно, не так много народу, как бывает на поэтических вечерах. Но на днях я узнал такую вещь, которая меня поразила: когда хоронили Стендаля, за его гробом шел один человек. Правда, этот человек был Бальзак. Я не знаю, есть ли здесь Бальзак, но, похоже, что Стендаль здесь есть. Я думаю, что Константин Александрович – как раз величина такая, вполне соразмерная. Я знал и его философское творчество, и стихи. Но сегодняшнее чтение открыло для меня их совершенно новое звучание. Константин Александрович и в поэзии, и в философии задает новый образный ряд. Он дает образ мира, который можно уподобить кругу, овалу, где все сходится в единое целое, где нет обрывов. “Человек – это изнанка неба, небо – это изнанка человека” – этот мотив у него все время обыгрывается, и в этом смысле он прав. Хотя внешне, с точки зрения языка, он может быть, и похож на футуристов, но с точки зрения существа дела, мироощущения, мировосприятия это, конечно, что-то совершенно другое, совершенно новое. И мне это очень близко. Тут говорилось, что поэзия – это прежде звук. Конечно, поэзия – это звук, и что поэзия без звука? Она оказывает такое воздействие, которое нельзя расчленить и нельзя понять, почему одно воздействует, а другое нет. Но на поверку всегда оказывается, что когда ты попадаешь в эту среду, а потом начинаешь вникать, то получается, что это не только магия звукового ряда, там всегда есть смысл. Своеобразие и уникальность Константина Александровича именно в том, что это у него настолько едино, что вы их не расчлените. Вот даже тот шедевр, который он нам прочитал:

Земля летела

по законам тела,

а бабочка летела,

как хотела

– это действительно гениально, и смысл, и звук. И еще вот такая вещь – “или”. Конечно, это программа. “Или” – это мысль, это свободное парение. Но в то же время “или”, я так понимаю по смыслу творчества автора, это не нулевая точка, не мертвая точка, где равновелики схождения и в ту, и в другую, и в третью сторону. Это какое-то другое “или”, не то, которое убегает от действия и лелеет тот момент, когда нет действия. Кедров как раз, мне кажется, человек и в жизни, и в поэзии ясный, определенный, не боится активных состояний. Его “или” – это такое состояние человеческого бытия, когда что-то может состояться только в том случае, когда человек берет на себя всю ответственность. Это “или” равнозначно по отношению к альтернативам. Там нельзя опереться на какие-то внешние данные, мотивы – то, что можно измерить, рассчитать, взвесить и так далее. Но поскольку нельзя ни на что там опереться, то это именно такая точка, из которой что-то может возникнуть только в том случае, если тот, кто находится в этой точке, смеет, решается что-то сделать, то есть берет на себя – делает себя основанием. Собой создает то основание, которого он не находит в этих альтернативах. И эта как раз та категория, хотя неудобно, вроде бы, говорить о категориях, когда речь идет о поэте, но это именно та категория, которая этически нагружена.

МИТРОХИН. Здесь говорилось много умного, глубокомысленного, и мое единственное желание – быть примитивным, хотя это очень трудно. Понимаете, любопытная вещь, я и прежде читал стихи Константина Александровича, и они казались мне несколько странными, какое-то у меня такое было впечатление. Но теперь, когда они собраны в книгу, оказалось, что это не просто собрание стихов, это введение в какой-то немножко другой мир. Здесь это очень ощущается. Почему так получается? Понимаете, есть стиль писателя, есть стиль публициста, есть стиль поэта, есть макро стиль, есть микростиль. В данном случае это все как бы совпадает. И я просто отметил виртуозность Кедрова, и аллитерации, и слова-выворачивания. Кто кого выворачивает, это другое дело. Но это вот и есть талант. Я всегда поражаюсь – откуда приходят мелодии? И в данном случае я поражаюсь – откуда это приходит? Это особый талант, особая какая-то способность. Ну, была “Уляляевщина” Сельвинского, был Хлебников. Но это есть какая-то традиция, это ж не просто так. Это есть старые, древние исконные традиции. И вот опять-таки, говоря со стороны, для меня это просто очень интересно, для меня это просто очень значительно. И теперь можно эту книгу даже по-новому читать. Она требует определенного чтения. Это не просто словотворчество, это высокий жанр.

ДЗЮБЕНКО. Тут с самого начала зашла речь о том, что поэзия образуется, на самом деле, на стыке нескольких языков. Если бы единый праязык не распался, как об этом рассказывается в Библии, то поэзии бы не было. Поэзия существует постольку, поскольку существует множество языков. В рамках одного языка поэзия не существует. Любое поэтическое направление есть осознанный или неосознанный прорыв в другой язык. Это мне стало ясно в значительной степени благодаря творчеству Кедрова. У него есть такие экстремальные поэмы, в которых это особенно ясно видно, например, “Партант” – такой “тяжелый рок”. Константин Александрович ее редко читает, потому что она производит разные впечатления на слушателей. Я помню, как он ее читал в середине 80-х годов на выступлениях, которые тогда только начались, только что были разрешены. И вот, если можно, для этой солидной аудитории, пожалуйста, хард-рок – “Партант”.

КЕДРОВ. Эта вещь продиктована исключительно Чернобылем. Чернобылем, конечно, в метафизическом плане. Я тогда ясно понял, что, как плавятся атомы, распадаются и несутся, то в языке ведь тоже все плавится и распадается. И тогда возникла вещь “Партант”, которую с удовольствием я рискую прочесть в этой просвещенной аудитории, потому что в других уже не рискую и не читаю.

Партант

I. Судьбант

Восьмиконечная луна вернеет

третья падая восьмерит

лунеет отрицант цвета тосковатого

Металл Металит Метально

параднит судьбант тьмея

наверхно-западно-востоко-

нижне-верхне-средне-

наружно-внутренне-вверх-сегментально

Винт винтин смертит мерцает винтеет

винтно стелется тангенсеет

больная актрисит или

над-право леветь нутрь нутрит

запад западает в сирый роялит

а над спинально-будуще-вчерашним

воркует сегодня-бывшее под печалью

хотя длительно-ожидант

востоко-ночительным человеча

чашея над-вокруг чая

II. Чайная церемония

Мне Чашельно и Немного Чайно