Россия и Запад

Вместе с Тургеневым продолжал образование в Геттингене и его друг Андрей Сергеевич Кайсаров, известный приверженец радикальных тираноборческих и антикрепостнических настроений, завершивший свое обучение здесь диссертацией «Об освобождении крепостных в России». Осенью 1803 года обоих друзей навещает близкий семейству Тургеневых М. Я. Мудров. Отчитываясь отцу Александра Ивановича о своем визите, Мудров между прочим не без удовольствия сообщает, что угощавший его щами Кайсаров «первую рюмку шампанского пил за здравие Друга Человечества, Ивана Петровича Тургенева» [1110].

Что же касается А. И. Тургенева, то много позже, в 1833 году, цитируя в письме П. А. Вяземскому из Рима слова президента Американских Соединенных Штатов Джексона о преимуществах нового мира в сравнении со старым, то есть с Европой, он сопровождает их комментарием:

Брат Александра Ивановича Николай Иванович, служа за границей, в 1811 году посещает в Ивердоне Институт Песталоцци; с неким попутчиком-французом они спорят о Лафайете, говорят о революции. Среди дневниковых записей Н. И. Тургенева появляется в эти дни и такая: «…разговор мой с моим товарищем был прерван — другом человечества: учитель французского языка в Институте…» [1112].

Эти примеры призваны удостоверить лишь одно: идеологема «друг человечества» прочно вошла в сознание и лексику братьев Тургеневых. И не исключено, что появление ее во второй редакции «Деревни» — результат общения Пушкина с ними, по возвращении его из Михайловского. Вполне возможно также, что Александр Тургенев, априори считавший, что юный поэт в своих политических императивах способен «пересолить» [1113], касательно «Деревни» имел ввиду, в частности, и этот новый, дерзкий камертон второй части стихотворения, генезис которого был ему более чем внятен. При этом немаловажно, что «Деревня» сохранилась в его архиве именно в поздней редакции.

В начале 1830 года выходит в свет невинный семейный роман Антония Погорельского (А. А. Перовского) «Монастырка». Одно из действующих его лиц, опекун героини Маши — Клим Сидорович Дюндик, человек «глупый и хвастливый», но жаждущий при этом славы и наград за мнимые свои благодеяния. Владея поместьями в Полтавской и Черниговской губерниях, он демонстрировал случавшимся здесь важным чиновникам начерченный по его заказу губернским архитектором план бесплатной больницы, которую он якобы устроил для бедных. Причем гостей в Полтавской губернии Дюндик уверял, что лазарет, который он хотел бы им показать, находится, к сожалению, в Черниговской — и наоборот. Немалыми стараниями он был-таки представлен за благотворительность к Владимирскому кресту. При обсуждении его награждения в Петербурге два гостивших у него некогда чиновника (не сошедшихся, правда, в точном местоположении мифического лазарета) единодушно утверждали, что Дюндик — «предобрейший человек, истинный друг человечества!» Их слова и принял на веру решавший вопрос награды вельможа, уверовавший в то, что Дюндик и вправду «истинный христианин и друг человечества» [1114].

Эта хлесткая, с явным подтекстом ирония Погорельского — в романе, далеком от злобы дня, — отнюдь не случайна. Европейские события, новое революционное предгрозье во Франции дискутировались, как известно, и в пушкинском окружении. Конец же 1820-х — начало 1830-х годов было временем наиболее тесного личного и литературного общения Перовского (Погорельского) с кружком Пушкина — Жуковского. О его аналогичном «литературном» полемическом отклике (например, на разгоравшиеся здесь религиозно-философские споры) — о новелле «Посетитель магика» — нам уже доводилось писать [1115]. Подобного рода отголоски «живых разговоров» были вполне в художественной манере писателя. Поэтому без особой натяжки резонно предположить, что в устах Перовского, убежденного противника всяческих революций, «друг человечества» Дюндик — полемическая реплика и в адрес Пушкина, ироничное напоминание о его юношеских политических максимах. Пушкин в «Деревне» интерполировал политическую идеологему в структуру художественного текста — и Погорельский воспользовался его примером. Конечно, мы ни в коей мере не касаемся серьезнейших размышлений о Французской революции зрелого Пушкина, стимулированных июлем 1830 года. Но описанный частный эпизод — пожалуй, наиболее раннее вышедшее на поверхность примечательное свидетельство не восстановимых сейчас изустных идеологических споров. При этом, думается, показателен тот факт, что первые главы «Монастырки» в марте 1830 года, в преддверии поступления романа в продажу, были опубликованы в «Литературной газете», а в апреле тема Французской революции возникает в пушкинском послании «К вельможе» [1116]. Небезынтересно также, что в августе 1830 года Александр Тургенев, только что покинувший революционный Париж, переписывает в дневник из разысканной им в своих бумагах копии «Деревни», в которой еще недавно находил «преувеличения», начальные строки второй части стихотворения — и именно с «другом человечества» [1117].

Спустя десятилетие, в 1840 году, тот же Александр Тургенев, вновь путешествуя по Европе, откуда он регулярно посылает в Россию корреспонденции, печатавшиеся в «Современнике», посещает Веймар и здесь, в Публичной библиотеке, копирует интересующие его документы. 10 август / 29 августа в его дневнике появляется запись:

А чуть позже, недовольный журнально-цензурной редактурой, он жалуется в письме Е. А. Свербеевой:

В следующем году Тургенев возвращается в Россию, и нетрудно догадаться, что не изданное, но переписанное им «для нас», пускается по рукам.

А еще через семь лет Францию потрясает третья революция, отозвавшаяся в среде прогрессивной русской молодежи необыкновенным энтузиазмом. По свидетельству А. П. Милюкова, осенью 1848 года на одном из вечеров будущих петрашевцев, у С. Ф. Дурова, где горячо обсуждались революции в Европе и более всего — «вопрос об освобождении крестьян», молодой Ф. М. Достоевский восторженно читает «Деревню» Пушкина — полный ее текст [1120]. При этом не исключено, что слова «друг человечества» он ассоциирует непосредственно с именем Шиллера, ибо переписанный Тургеневым в Веймаре Диплом Конвента и приложенное к нему письмо Ролана были, скорее всего, Достоевскому уже известны. Это неудивительно: писатель, по собственному его признанию, Шиллером «бредил» и, конечно, жадно интересовался всем, что касалось немецкого поэта. Круг же его общения этого времени — братья А.Н. и Н. Н. Бекетовы, А. Н. Плещеев, братья А.Н. и В. Н. Майковы — отличался такой широтой не только литературных, но и социально-политических интересов, что подобные документы, да еще на революционной волне, едва ли могли его миновать. Тем более что, как известно, здесь циркулировали и списки неизданной литературы [1121].