В лабиринте пророчеств. Социальное прогнозирование и идеологическая борьба

Цифры, приведенные в книге, свидетельствуют о сохранении социальных контрастов на капиталистическом Западе. Хотя, как ожидает Кан, средний годовой доход на душу населения увеличится в США вчетверо, почти половину этого прироста поглотит инфляция, а на другую явно посягнут стремительно растущие налоги. О каком социальном равенстве может идти речь, если и в 2000 году доход двух третей американских семей окажется ниже среднего по стране в целом? Сам Кан вынужден признать, что к исходу столетия «в США все еще будет масса бедных людей».

Тем не менее в научно-техническом прогрессе Кан усматривает чуть ли не панацею от социальных язв современного антагонистического общества. Он уповает на то, что благодаря изобретению средства для депигментации отчасти удастся разрешить проклятый расовый вопрос в США, а открытие способа «стирать память» у людей и тем самым произвольно менять их индивидуальность поможет, мол, избавить страну от преступности. В отдаленном будущем не только химики станут получать в массовом масштабе материалы с заданными свойствами, но, по его предположениям, и биологи научатся, воздействуя на механизм наследственности, контролировать пол будущего ребенка и даже производить на свет людей с заранее предусмотренными физическим обликом и духовными качествами. В конечном счете появятся роботы, неотличимые от людей, и люди, уподобившиеся роботам…

Пока Кан подсчитывает продолжительность рабочей недели в 2000 году (31 час в неделю, 137 рабочих дней в году), прикидывает долю негров в населении больших городов США, упоминает об объемном кино, повсеместном распространении видеотелефона, описывает вероятные достижения биологии, химии и других наук — его прогнозы сохраняют видимость научной гипотезы. Однако следует уточнить, что описываемое им грядущее «послеиндустриальное» общество либо вместе с тем окажется и «послекапиталистическим», либо будет раздираться неразрешимыми социальными, экономическими и политическими противоречиями.

Но как только он покидает почву экономических и демографических расчетов и начинает совершать экскурсы в область социальных отношений и международной политики, научные методы прогнозирования уступают место умопомрачительным спекуляциям.

Политические прогнозы Кан строит, используя так называемый «метод сценариев». «Воображение, — пишет он, — всегда было одним из важнейших средств познания будущего, а сценарий — это просто одно из многих орудий, полезных для стимулирования и дисциплинирования воображения». Таков, уверяет Кан, лучший способ погрузиться с головой в незнакомый мир грядущего, связать воедино совокупность событий, выхватывая и драматизируя их различные аспекты. И он произвольно кроит будущее человечества с еще большей легкостью, чем его коллеги сценаристы из Голливуда перекраивают историческое прошлое в фильмах-боевиках, посвященных Древнему Риму. Кстати, сомнительные аналогии с античностью постоянно фигурируют у Кана: Западная Европа сравнивается с Древней Грецией, США — с Римом, Советский Союз — с Парфией. Не только предстоящее развитие духовной жизни общества, но и формы правления во многом выводятся из «античных циклов».

Чему только не посвящены все эти сценарии! «Путь через изоляцию к войне», «Путь через победу к тоталитаризму», «Эрозия демократии»; они группируются в многосерийные циклы «Более разочаровывающего мира», «Термоядерной войны», «Кошмаров XXI столетия»… Про подобные сценарии можно сказать лишь одно — не дай бог, чтобы они были поставлены на мировой арене: это был бы самый жуткий спектакль во всемирной истории и, быть может, последний!

Военный союз Соединенных Штатов с Канадой и Скандинавскими странами против остального мира; автоматическое подслушивание всех телефонных разговоров в стране… Приоритет на этот «сценарий» принадлежит, однако, не какому-нибудь футурологу, конкуренту Кана, а герою фантастического романа Флетчера Нибела «Ночь в Кэмп-Дэвиде». Именно там президент-параноик Марк Холленбах тайно вынашивал такие намерения, получившие название «плана Аспена». В его окружении все же нашлись люди, которые поняли, что президент лишился рассудка, и параноика отстранили от власти во избежание национальной катастрофы. Что ж, политические деятели со здравым смыслом и чувством ответственности, надо полагать, смогут контролировать ход событий не только на страницах фантастических романов, но и в реальной жизни.

В конце концов, история человечества не киностудия, где актеры послушно или же с капризами выполняют волю режиссера и играют заученные роли согласно сценарию. Ничто, по-видимому, не может обуздать фантазию Кана, но в реальной жизни есть силы, которые способны помешать возможным претендентам сыграть написанные роли. Ведь народы не безучастные зрители и не безмолвные статисты истории. Из всех многочисленных сценариев будущего они предпочтут те, которые завершатся счастливым концом, а не трагическим эпилогом.

Подробное изложение не только содержания концепции, но и отдельных методов, используемых буржуазными футурологами, позволяет понять некоторые особенности идеологической борьбы в современную эпоху. Они, в частности, состоят в том, что воздействие на умы дополняется воздействием на эмоции; ныне в странах Запада стараются не столько убеждать людей, сколько поражать их воображение, манипулировать сознанием и поведением масс и прямо и исподволь.

Широковещательная реклама книги Г. Кана и Э. Винера «Год 2000-й» не без основания заставила многих усмотреть в ней не столько объективную и беспристрастную попытку предвидеть будущее, сколько намеренную идеологическую акцию, предпринятую с целью воздействовать на общественное мнение. «Некоторые обозреватели книги Кана и Винера рассматривали ее так, как если бы она была непосредственным упражнением в предсказании, и вслед за тем ополчились на авторов за то, что те старались написать историю наперед, либо уверяли, что их история будущего — сплошное заблуждение. Но это значит превратно понимать характер данного упражнения. Если бы подобные книги не были снабжены этикеткой 2000 года или же какой-либо другой датой в XXI веке, а вместо этого названы утопией, то обозреватели могли быть побуждены применить к ним более подходящий набор критериев. И прежде всего они бы спросили, не содержит ли описание авторами их воображаемого мира что-либо дополнительное о желательной организации общества», [33] — справедливо замечает Эндрю Шонфилд в журнале «Энкаунтер». И ему в данном случае нельзя отказать в проницательности.

Однако на этом было бы преждевременно ставить точку. Ибо, сопроводив свою книгу подзаголовком, который можно перевести как «Рамки (или основы) для размышления о предстоящих тридцати трех годах», ее авторы определенно рассчитывали ввести последующие футурологические исследования, социальное прогнозирование вообще в прокрустово ложе своих статистических экстраполяций, исторических аналогий, социально-экономических альтернатив и политических сценариев. И следует отдать им должное: они в значительной мере преуспели в своем намерении.

Вместе с тем их книга дает пищу и для иных размышлений, не умещающихся в рамках, навязываемых авторами, и явно не входивших в их намерения. Футурология, несомненно, воскрешает различные, часто весьма модернизированные утопические тенденции в социальной философии наших дней. Но было бы поспешно расценивать любой социальный прогноз как очередную утопию на том лишь основании, что в нем содержится нормативный подход к настоящему и будущему.

Социальный идеал вовсе не является прерогативой утопии. Книга Кана и Винера не утопическое, а вполне прагматическое сочинение. Ее авторы не скрывают, что важнейшее назначение футурологических исследований, подобных предпринятому ими, состоит в том, чтобы «воздействовать на основные убеждения, предположения и предпочтения», а также косвенно «повлиять на политические решения». Вот почему уместно задать далеко не риторический вопрос: какой и чей социальный идеал изложен ими в книге? В каком направлении собирались они повлиять на общественное мнение и политические решения? Ответ на эти вопросы не лежит на поверхности.